«Ох, не отделаться мне выговором, если эта вша завелась», – итожил про себя Занзибарский, чувствуя, как у него, здорового мужика, перед этой щуплой фигуркой слабеют колени и все тело норовит сползти на пол.
– Марксистская идеология ежесекундно непримиримо борется с врагами любимого режима. Нам не нужны случайные люди. Им место за колючей проволокой. У нас крепкие ряды. Мы не потерпим проходимцев. И кто только вас в фонд привел, – во все стороны брызгал слюной и картинно пожимал картонными плечами сухой сморчок гравер Баков.
С детства он носил куцую седенькую бороденку, с юности ловил рыбку в мутной воде канализации. А затем торговал склизкой чешуей. Его совестили: «Эй, мудило, ты хоть хвост продай». А он, выжимая ветхую дырявую гимнастерку, сурово отвечал: «Нет, только чешую».
Он и был тем самым человеком, что привел Занзибарского в фондовые мастерские, предложил принять его на работу и выделил ему первый маленький закуток у входа, где будущий повелитель малярной кисти не мог вытянуться на полу в полный рост.
Баков – похожий на узкую пачку сырых, подернутых плесенью старых газет – магнит, который притянул к себе толпу смрадной нежити. Говорливые сороки брезговали испражняться на него. Нос Могильского следовал за ним по лабиринтам канализации.
«Вот сухая кочерыжка заладил. Не исключили бы», – лихорадочно соображал матерый певец заводов и фабрик, чувствуя, что обед может вырваться наружу. Больше всего поражали выступления собутыльников.
– Теперь я понимаю, откуда у тебя в картинах такие черные зловещие тона, такая унылая беспросветность, так бедна нищенская палитра. Все от беспробудного пьянства. А я предупреждал: не падай на дно стакана, до добра не доведет, – раскачивался от глубочайшего тяжелого похмелья Мешков – убогое существо на комариных ножках.
– Ничтожны твои замыслы, Аристарх. Мелки твои идеи. Нет у тебя творческого горизонта. Ты сжат в тисках своей болезни. Иди и лечись. Не позорь наши ряды, – надрывал петушиный голосишко Пасар, который час назад выпрашивал у Занзибарского на опохмелку, а в Союз попал как представитель нацменьшинства.
– Как друг тебе говорю: отрекись от враждебных влияний. Не сори своим талантом, не торгуй им как шлюха. Не стой на паперти злого умысла, – торжественно заклинал Ахросимов. Из всех видов творчества он предпочитал то, что делают на диване с женщинами.
Занзибарский уже не ощущал собственного тела. Оно растеклось по полу и жалко хлюпало под грязными подошвами строгих беспристрастных судей. Он не удивлялся и почти не обижался на ораторов – сам так же, с таким же жаром выступал не раз. «Поболтают и разойдутся», – уже не верил он собственным мыслям. И не зря. Решение оказалось неожиданно суровым. Ударило по самому больному и чувствительному месту любого художника – карману.
Матерого властелина кривых подрамников не исключили из Союза, но на три года лишили двадцати процентов зарплаты.
Любой художник в красно-коричневой России одновременно одинаково горячо и страстно отстаивает три права. Право на свободу творчества, независимость замыслов и устремлений от официоза и идеологии. Право на постоянный стабильный казенный заработок, который давала только эта самая идеология. Право на постоянную халтуру, или калым. Честный человек совместить эти три права в тоталитарном государстве не может, потому что не считает возможным одновременно служить хозяину и обманывать его. А вот художникам это удавалось без труда.
Потому они все без исключения так крепко держались за казенные места разного типа и ранга оформителей. Самой престижной считалась работа в фондовых мастерских. Постоянно охаиваемый казенный труд был основой благосостояния, стержнем достатка. Без него сложно было прокормить семью. Занзибарскому пришлось искать, чем заполнить брешь.
– А мне директор завода и говорит, – через сорок лет уверенно врал живописец, – вот тебе шестьдесят художников. Будь среди них главным. Но чтобы мне наглядная агитация, оформление колонн, красные уголки, вывески – все на высшем уровне. Отвечаешь персонально. Я тебе доверяю. Увольняй, принимай кого хочешь. Судимость твоя меня не интересует. Пусть они свое решение на залупу себе натянут. Получать будешь по полной. Мне твой председатель не указ, у меня такие в разнорабочих ходят. Для меня их суд и решение меньше собачьего лая значат. Мой принцип: заработал – получи. Правильный мужик был. С галстуком и подтяжками. Меня ценил.
Читать дальше