Ксения Букина - Мы побелили солнце

Слышу, как прибегает мать. Вьется вокруг меня, царапает в неумелых попытках поднять, трещит на ухо что-то сочувствующее. А я только отпихиваю ее и вжимаю кулаки в глаза с таким усердием, что, будь я хоть капельку сильнее – выдавил бы глазные яблоки.

– Переутомился, – сочувствующе вздыхает мать, не рассердившись на мои попытки оттолкнуть. – Переволновался мой мальчик.

Она делает акцент на слове «мой», а меня это смешит. У нас в школе с тем же успехом скачивают доклады и презентации, которые по идее нужно делать самим, а потом с гордостью заявляют: это мои доклады и презентации.

– Ой, как он визжит, ты посмотри, – ахает мать. А интонация красноречиво завершает: «И что мне теперь с ним делать? Я ж совсем не умею ухаживать за детьми!».

Но выход она находит умело. Идеальный выход для женщины вроде нее.

– Игорь, помоги Дане! Доведи до комнаты, а я пока постель чистую ему сделаю…

Я даже не успеваю возразить. Только слышу, как мать упархивает из ванной кукушкой.

Меня снова мутит. Зажмуриваюсь покрепче, отрываюсь от стены и снова доползаю до унитаза. Но желтый цвет из меня больше не исторгается. Наверное, я попросту не успел его как следует впитать.

– Можно вопрос? – бестактно интересуется Игорь, даже не думая приближаться ко мне.

Коротко мотаю головой, вонзаясь ногтями в ободок унитаза.

А Игорь все равно спрашивает.

– Данко, ты че… беременный?

Шмыгаю носом.

– Уйдите, пожалуйста.

– Екарный Касперский, ну точно беременный. С ничего психует и обижается.

– Я не обижаюсь.

Больших усилий мне стоит выдавить это. На самом деле, я обижался. Во многом на Игоря, но больше на ситуацию в целом и на то, что я сидел сейчас в чужой ванной с этим желтым сисистером, а мог бы смотреть с бабушкой Малахова и ругаться на девчонку из передачи, потому что она шляется по мужикам и не смотрит за детьми.

– Я не обижаюсь, – повторяю для пущей убедительности, сжав зубы. – Только выйдете, пожалуйста, из ванной.

– Доберешься сам до комнаты?

– Доберусь.

Он решает не навязываться. Может, и удивлен где-то в глубине души моим поведением. Если вообще делает хоть какие-то выводы, кроме «ха, ты че, беременный?».

Жмурясь, я цепляюсь за ледяную керамику и на ватных ногах ковыляю сперва в прихожую, чтобы нащупать в ворсе ковра драгоценные очки. Цепляю их на нос, потными ладонями хватаюсь за ручки сумок. Липкие мурашки на бедрах, дрожь в ногах, остатки тошнотворной желтизны в горле и головокружение… Я уже не чувствую себя человеком. И щенком не чувствую. Только затюканным нечто, которое мешает и матери, хоть она и упрямо пыталась это скрыть; и Игорю, но он этого скрыть даже не пытался.

– Дань, я тебе постелила!

Она выглядывает из неприметного прохода, который я сперва принял за большое зеркало. Значит, и моя спальня – сплошной черно-синий восторг. Хоть что-то хорошее.

Ныряю в темную комнату, кидаю сумки на кресло позади кровати и прямо в одежде заваливаюсь в постель. Хотя бы потому, что мать не спешит уходить, а со своим извечным сочувствием смотрит на меня.

– Ты, может, у бабушки отравился? Дань?

Отворачиваюсь к стене. Лбом утыкаюсь в синие обои – но уже не с корабликами, а с васильками.

– Ну? Ты вспомни, что дома ел. Туда же нормальную еду никогда не завозят. В городе испортится колбаса – так ей этикетку переклеивают и в деревни везут, – она садится на краешек моей кровати. – Колбасу ел?

– Я спать хочу, – с трудом выдавливаю, уворачиваясь от руки матери на моем плече.

А она намека не понимает.

– Так спал же в машине… У меня порошок от тошноты есть, тебе развести?

– Да не. Прошло уже все.

– Сейчас прошло, а ночью снова может начаться. Хочешь, тазик тебе возле кровати поставлю?

Меня аж перекашивает. Резко поворачиваюсь к ней. Впервые за вечер встречаюсь с на скорую руку обведенными будто бы углем глазами. И отчеканиваю:

– Не надо. Спасибо.

И она вздрагивает. Слегка накрашенные губы уже начинают обиженно поджиматься, но она словно вспоминает, что в таком состоянии моей вины нет, а потому – наконец встает с кровати.

– Ты бы хоть очки снял, – замечает, отступая к двери. – В очках спать будешь?

Молчу.

Снова отворачиваюсь к холодной стене. Мельком бросаю взгляд на окно, но оно было прикрыто шторами. Главное, чтоб утром вся комната не налилась желтым, а остальное можно спокойно пережить.

Я проспал больше двенадцати часов. Знаю точно, потому что на тумбочке возле кровати стоял мутант – получасы-полуторшер. Утром, когда мать и сисистер собирались на работу (а сон под утро у меня был очень чуткий), я успел бегло осмотреть залитую синим комнату. Понял, что это не их квартира – съемная. И в эту комнату они почти не заходили, но и трогать здесь ничего не решались. Та же кровать, где никто не спал, но не думали и выносить; те же вставшие часы на стене, коим не спешили менять батарейки; тот же шкаф, на полках которого стояла не классика, а книги о юриспруденции, Конституция и законы УК РФ (сомневаюсь, что мать после фармацевта устроилась юристом). Хозяева обустроили квартиру на свой черно-синий вкус, а мать с Игорем делать кардинальные изменения не решались.