Геннадий Ильин - Любовь и небо

Что делается наверху, мы не видели, но душераздирающий тоскливый волчий вой падающих бомб впивался в наши сердца, заставляя тела сжиматься от ужаса. От мощных взрывов земля содрогалась и стонала, и я видел, как в полукилометре от нас подпрыгивали и рушились стены и горели здания. Мать, обняв нас руками, словно наседка своих птенцов, непрерывно молилась.

Через несколько минут воздушный налёт закончился, котомку мою выбросили, посадили на телегу рядом с Колей, и мы немедленно двинулись к станции Гумрак, где по слухам ещё работала переправа за Волгу.

И снова мать, обливаясь потом, упорно тянула за собой и поклажу и меня с Коляшей. О чём она думала? Пожалуй, ни о чём. Подчинённая животному инстинкту, она старалась как можно быстрее увести своё потомство от реальной опасности. А может, всё-таки, думала?

Уроженка села Серино, она, по рассказам, была первой девкой во всей округе. Лёгкая на подъём, мастерица на все руки, мать с петухами принималась за немудрёное при их бедности хозяйство. Живая и общительная от природы, весёлая и находчивая, она была душой сельской молодёжи и украшением каждых посиделок. В своё время она закончила четырёхлетнюю церковно-приходскую школу – для крестьян образование, считай, что высшее – и в старости любила подчеркнуть, как за примерную учёбу её премировали отрезом на платье. Награда по тем временам, раздираемых гражданской войной, неслыханная, сродни Нобелевской премии.

Черноволосая – брови вразлёт, озорница и хохотунья с чертенятами в глазах, не одну горячую голову вскружила она, будучи девицей. И не только привлекательной внешностью, но и божественным голосом. Люди окрестных деревень за многие вёрсты приходили в село, чтобы послушать её чудесное пение в церковном хоре. Старожилы говаривали, что этот божественный дар передался ей от деда – цыгана по материнской линии, разудалого весельчака и конокрада, погибшего под кольями разъярённых крестьян. Да и сам я унаследовал от прадеда курчавый волос и вспыльчивый, как порох, характер.

Много позже, уже став самостоятельным, наезжая погостить у родителей, я заслушивался застольными дуэтами отца и матери даже тогда, когда каждому из них перевалило за шестьдесят.

Пишу эти строки, а в ушах так и звучит непередаваемая мелодия знакомой мне старинной песни, с крестьянской хитрецой:

Здравствуй, хозяин хороший,

Здравствуй, хозяин пригожий.

Мы к тебе пришли не напиться,

Мы к тебе пришли повеселиться,

– начинала мать вкрадчивым голосом.

Нам с тобой покажется рай, рай –

Хоть по рюмочке дай,

– баритоном подхватывал отец, а потом уже дуэтом и с нарастанием, речитативом, продолжали:

А мы будем пить,

Пить, пить, пить.

Хозяин будет лить,

Лить, лить, лить.

Туда, сюда, где родина моя.

В ту самую сторонушку,

Где милая живёт…

У отца голос приятный, мягкий, с бархотцой, и очень гармонировал с материнским меццо-сопрано. Может, она и полюбила его за это, а возможно и за то, что лицом он был очень похож на Николая – угодника.

Первая встреча у них состоялась в славный праздник на Пасху. Как потом признались родители, она его вычислила, а он на неё глаз положил.

Вот с лета и зачастил мой будущий отче от деревни Костарёво, где проживал, до Серино и обратно. Туда – восемь километров и оттуда – столько же. А летом – то ночки короткие…

– Бывало, прибежишь со свиданья домой, – с наслаждением вспоминал отец годы спустя, – кинешься в саду под яблоню и мгновенно уснёшь, как убитый. Да не тут-то было. Отец с нами, сыновьями, не церемонился. Ни свет, ни заря поднимал на работу. Кого ногой, кого рукой, кого матом, вспоминая всех святых угодников. Хозяйство-то было большое, зажиточно жили. А чего и не быть достатку, коли кроме родителей семеро братьёв в семье да сестрица. Пара лошадей имелась, три коровы, свиньи, само собой, овцы там и прочая мелкая животная. Всех накорми, напои, выпаси, опять же навоз убери. Да ещё работы в поле. Это со стороны казалось, что живём припеваючи, и работаем, шутя, а на самом деле вкалывали – не дай Бог каждому….

– Что это за рыба, – ругался он, брезгливо отбрасывая в сторону кусок жареного залома, – вот в наше время пойдёшь на рыбалку на Ловлю, – по-местному наречию называл он Иловлю речку, – так руками вылущивали сомов и налимов из омутов и из-под коряг. Вот это была рыбалка! А сейчас что – баловство одно.

Он на минуту умолкал, взгляд устремлял куда-то в бездну, а потом, глубоко вздохнув, подводил черту: