Денис Игумнов - Долгий путь в никуда

– Есть. Тебя как зовут?

– Андрей.

– А меня Дима. – Добавлю, что по батюшке я Александрович, а по фамилии Кашин. Но такие подробности моего нового дружочка Андрея, конечно, не интересовали. – Зачем тебе спички, если сигарет нету?

– Концлагерь жукам устроить.

Я подумал, что ослышался. Ни себе чего. Вечерочек перестаёт быть скучным. Неужели мне посчастливилось встретиться с кем-то интересным? Или долбанутым? Может шутка?

– Чего-чего. Это как?

– Пошли за дом, покажу.

– Пошли.

Сам не знаю почему, но меня это, в общем-то, глупое предложение «пойти за дом поиграть в концлагерь» чем-то зацепило. Там, где я прожил первые двенадцать лет своей жизни, такими делами никто не занимался. Я, правда, не знал «какими делами» и что имел в виду Андрей, говоря про концлагерь, но мне ужасно стало любопытно. Меня с самого раннего детства интересовали и пугали до трясучей бессонницы две вещи – страшные истории и перемены.

Андрей уверенно двинул к котельной. Или её правильно называть бойлерной? Скорее бойлерная ближе по смыслу, но все её во дворе называли котельной, так что я угадал. Не доходя тридцати метров, Андрей свернул к детскому садику, подошёл к трём старым каштанам (высокие такие деревья, выше нашей пятиэтажки) и, а ну давай в залежах гнилых досок рыться. Наблюдал я за этой феерией кладоискательства с блаженной полуулыбкой, блуждающей по губам и нарастающим шумом в груди (потом я пойму, что так для меня всегда начиналось возбуждение). Дальше томить не буду. Андрюша наловил с дюжину жуков короедов, мокриц (я таких больших у себя и в деревне не видел), каких-то адских и опасных с виду сороконожек с раздвоенным жалом на конце (не знаю, не знаю, но по мне они выглядели, как безумно жуткие – ядовитые). Сложил насекомых в картонную коробку из-под соды (такая бело-красная, советский бренд) и с видом усталого от жизни знатока потопал к кострищу, ограниченному брёвнами. Я за ним. Пока шли, перемолвились несколькими странными какими-то словами, перебросились парой нелепых психоделических фраз, которые я не запомнил, уж очень мне хотелось узнать, что будет дальше. Но эти слова и фразы, отделённые друг от друга, кажущиеся бессмысленными, существующие сами по себе, отдельно от ртов их произносивших, настраивали на определённый лад. А дальше был костёр. Он, то есть Андрюша, быренько натаскал сухих палок, подложил газетки и, воспользовавшись любезно мною предложенными спичками из большого хозяйственного коробка, запалил огонь.

Коробок я отложил подальше от огня, а сам присел на корточки перед проснувшимся рыжим проказником костерком, костерочечком, костеророчечком. Смотря в его переменчивые горячие очи, меня с новой силой захлестнула ностальгия по дням прошедшего лета, моего последнего лета в доме бабушки. Живой бабушки. Стало грустно. Не тоскливо, тоска отпустила, ушла, затаилась, поменялась местами на часах с грустью. Эти два чувства на первый взгляд похожи, но для меня эта два разных полюса, на одном из которых сидит колючая депрессия, а на другом устроилось светлое, щемящее радостью чувство от того, что это с тобой (ТОБОЙ! Именно с тобой!) было и прошло. Но осталось, сохранилось, где-то там в тайной комнате, от которой и ключ вскоре потеряется.

Розовощёкий Андрюша моими сантиментами не страдал (никакими он не страдал): дождавшись, когда огонь наберёт силу, он на него сверху положил ржавый лист кровельного железа. Достал пачку с узниками насекомыми и, хрюкнув, заглатывая излишки выделившихся, на фоне снижающейся с приходом сумерек температуры, соплей, буднично, совсем без эмоций, сказал:

– Смотри. Жучиный концлагерь начинается.

Блин, как будто должен подняться занавес и по сцене забегать клоуны. Ан нет. Всё оказалось просто и, увы, неромантично. Андрюша брал из пачки перебирающих лапками жуков и бросал на раскалившийся, пованивающий печёным навозом, железный лист. Жук или там мокрица, оказавшись на раскалённой сковородке, подскакивали, кувыркались, но не долго, скоро они прилипали и отчётливо щёлкали, как жарящиеся на чугунной сковороде семечки. За первым короедом последовал второй, потом третий и так далее. Когда шапито начинающего живодёра подходило к концу, на улице стало по-настоящему темно. К нашему одинокому островку закрытой, герметично запечатанной от взрослых мальчишеской цивилизации вышел наш ровесник. Выше меня на голову (я вообще маленького роста, не карлик, но точно ниже среднего) с большими ладонями, хитрыми карими глазками. Хорошо одетый (джинсы, по тем временам, уже не редкость, но ещё и не общедоступный ширпотреб) – приталенная курточка, чёрная, из искусственной кожи и настоящие кроссовки, не то, что мои отечественные ботинки или Андрюшины кеды.