Мария Гурова - Последние сутки доктора Фауста

Мефистофель умолк, словно лектор перед студентами, ожидающий от них предположений и комментариев. Фауст ввязался в эту игру:

– Не томи. Кто там? Юнгер? Ремарк? Боже, нет. Гитлер что ли?

– Что ты знаешь о Генри Тенди?

– Понятно, Гитлер, – разочарованно констатировал Фауст. Для него фюрер Третьего Рейха был германским призраком, национальным полтергейстом, гремящим своими идеями и поступками, как цепями в ночи. Как всякое приведение, он навевал тоску о том, что свершилось, и о том, что не сбылось.

– После пятой битвы при Ипре двадцатисемилетний британский солдат по имени Генри Тенди был приставлен ко многим почетным наградам, среди которых был Крест Виктории. За четыре года до того, храбрый юноша, раненный после битвы, лег на землю в нейтральной полосе, чтобы перевязать раны. И он заприметил немецкого солдата, который выскочил из своего окопа и понесся прочь. Генри взял его на прицел. И когда заметил, что немец ранен, опустил оружие. Он был слишком благороден душой, чтобы стрелять в раненного парня. Конечно, он до конца жизни не был уверен, что держал тогда «на мушке» Адольфа Гитлера, но сокрушался, что не выстрелил. Вот это сослагательное наклонение, отравляющее жизнь каждого солдата, просто вишенка на торте из всех психологических травм. Но я расскажу, какой Дьявол понес Гитлера из траншеи прямо в сторону британцев. Блиндажи – лучшие на свете места, где мне приходилось торговаться. Это практически распродажа душ за бесценок. Просят самые примитивные вещи: еду, выпивку, исцеление, артиллерийскую поддержку… Даже во время чумы не припомню таких скидок. Так вот, арийский языческий дух двадцатидевятилетнего Адольфа оказался слабее, чем он себе представлял. После тяжелого ранения в довольно плачевной ситуации (они отступали) он начал выть, что поверит, во что угодно, сделает, что потребуется, только бы его спасли. Ты, надеюсь, помнишь, что я существую в линейном времени и не умею предсказывать будущее? Но его потенциал грандиозного истерика (это, к слову, мой ему диагноз) я приметил издалека. Среди прочих молитв и проклятий я слышал его отчетливо. Это был призыв. Он кричал: «Кто угодно! Кто угодно!». Я пришел к нему заботливым товарищем с бинтами и ледяным ромом во фляге. Успокаивал и баюкал, пока он не перестал орать. А потом мы начали торговаться. Недолго. Просто. Расчетливо. Он четко сказал, чего бы хотел. И в этом списке не было ничего, о чем обычно просили солдаты. Но едва он согласился, и мы, что называется, заключили контракт, как Адольф стал сомневаться. Он начал задавать обыденные вопросы про Бога, потом попытался представить меня в виде германского языческого великана… Знаешь, это не было аффектом, он действительно впечатлил меня своим сокрытым безумием, что я не удержался и показал ему себя. Ни рогов, ни пылающих глаз, ни легионов за спиной, если не считать потрепанный Баварский резервный пехотный полк №16, – только тот, каким меня создали. Ариец с еврейскими чертами. Мы смотрели друг на друга, как в зеркало. Но я во многих видел свое отражение, ибо в иных поверхностях, кроме человеческих лиц, я не отражаюсь. И тогда он закричал, загребая мокрую землю, вскарабкался наверх и побежал прочь от позиций. Я смотрел ему в спину и сквозь нее видел дуло винтовки Генри Тенди. И я внушил ему: «Сэр, это недостойно. Солдат ранен». Двух фраз было достаточно для его кристальной совести. Я не знал, кем станет Адольф Гитлер, но был уверен, что он станет кем-то большим. Художником, писателем, философом, – для меня это было неважно. Я смотрел на него и видел гения с чертами лица Мефистофеля. Этого было достаточно, чтобы пообещать ему бессмертную славу в самой великой войне.

– Нельзя сказать, что ты обманул, – съязвил Фауст.

– Я никогда не лгу! Кто бы тогда мне поверил?

– Но история, конечно, на уровне девичьего подросткового рассказа. Мне следовало ожидать нечто подобное.

– Ты просил послужной список. Без таких величин он, согласись, неполный.

– Но я, знаешь, предпочел бы послушать что-то с минимальной долей популизма и мифов про арийскую расу. Не пытайся подловить меня на тщеславии: идея элитарности моей нации дискредитировала себя на протяжении семидесяти лет. Теперь попробуй найти мне душу, что не отдалась тебе задарма и величие народа. Так что там насчет самой великой войны?

– Если мы не говорим о троянской, то Вторая мировая тоже богата на «звездные» прожекты. Мне сложно выбрать кого-то одного. Но все же, немец, немец… Немец! О, знаешь, я обожаю талантливых мальчиков из почтенных семей. Иных я не могу заполучить по причине их убеждений: либо верят в других злых духов, либо не верят в них вовсе. Редко они бывают принципиальны настолько, чтобы, веруя в мое существование, отказываться от моих услуг. Поначалу, конечно, набивают себе цену. Возможно, единственное, что следует покупать у меня – это долгую и полную удовольствий жизнь. Но разве знает об этом деревенский простак или голодный бродяжка, у которого, кроме его душонки, ничего не было? Но Рудольф фон Риббентроп к моменту нашего знакомства знал и имел все. Покупая мое покровительство, каждый из таких мальчиков приобретал пожизненный абонемент на консультации что, где и как говорить. Я писал все блистательные апологии. Знаешь, кого казнили? Тех, кто вместо этих советов предпочел купить славу и величие. Можно сказать, они его получили, у многих до сих пор есть поклонники. Это не история одного человека, это история целой прослойки общества – тонкой, как красная линия шотландского пехотного полка горцев, и такая же заметная. Старик Рудольф все еще жив, пишет книги и довольствуется остатками своего века. Красивый мальчик. Заполучить такого – великолепно! Замечательно прибирать тех, у кого уже и еще есть все к моменту сделки: происхождение, деньги, молодость, здоровье, красота, образование, амбиции, покровители и стройные планы на будущее. Филигранная работа – торговля с ними. Все равно, что выиграть в кости сошедшего со страниц романа настоящего, воплощенного Дориана Грея. Что предложить? Увеличить все это они могут и без меня. Но я знаю, чего хотят всесильные люди. Гарантии. Обещание, что я сделаю непотопляемыми их самих и их огромный багаж. В самую грозную бурю я буду нашептывать в уши нужные слова. Да, я сам не вижу будущего, но это не значит, что я не знаю, как следует поступать в настоящем.