Сергей Захаров - Четыре призовых. И два обычных

Спорт для нее и вообще долгое время являлся источником дохода, а после, когда с профессиональной карьерой в гандболе было покончено, осталась насущная потребность тела в привычных физических нагрузках, – и она старалась, как могла, эту потребность удовлетворять. Результат бросался в глаза, и большинство двадцатилетних девиц охотно выстроились бы в очередь за такой фигурой, как у нее.

Что до морщин, размера груди и прочих существенных аспектов женской внешности – существовали проверенные косметологи и пластические хирурги в Венгрии, услугами которых она периодически пользовалась, но не злоупотребляла. Так было и до рыжего, застрявшего сейчас на террасе, – и хорошо, что так: сейчас ей не нужно было краснеть за себя, когда их видели вместе.

Женщина еще раз потянулась. Потянувшись, посмотрелась в стенное зеркало – и осталась довольна собой. Большая темная татуировка в виде розы целиком закрывала ее правую коленку, наползая лепестками на ногу сверху и снизу сустава.

– Женя! – позвала она, и еще раз, громче: – Женя!

Заснул он там, что ли, подумала она, и, забыв одеться, выглянула на террасу.

Терраса, к ее искреннему и глубокому изумлению, была совершенно пуста.

А дальше… Вздумай мы описывать дальнейший хаос ее действий в деталях – вышла бы точь в точь история, рассказанная нами о ее спутнике только что. Люди и вообще очень похожи: сказывается принадлежность к одному виду. Что до людей друг другу совсем не чужих, зачастую они и вовсе напоминают раздвоившуюся сущность одного единственного человека. Они одинаково мыслят, одинаково говорят и до смешного одинаково действуют в аналогичных ситуациях.

Дальше – были метания в пресловутую ванную и заглядывания в шкаф и под кровать; было безграничное удивление по поводу глухих и основательных стен, возросших в одночасье из ниоткуда и наглухо закупоривших ее в малом пространстве номера; был яростный пинок в одну из них, и ссаженный до крови большой палец, разве что не на левой, а на правой ноге…

* * *

Всякий человек, если запереть его в клетке и оставить наедине с собой, неизбежно обратится к единственно доступному занятию: воспоминаниям. Мужчина, мгновенно уставший, ошарашенный, лежал, глядел в потолок и механически прокручивал в голове кадры фильма категории «Б» – на большее его ничем не выдающаяся жизнь не тянула.

Возможно, и даже наверняка, для кого-то детство, юность и то, что вслед за ними, – самая счастливая пора. Уверен, что таких людей много, но я не отношусь к их числу. Я не люблю ни свое детство, ни юность, ни то, что было потом. Если твой отец пьет, а потом начинает «торчать», а мать не в состоянии что-либо с этим поделать, кроме как смириться и терпеть, – вряд ли ты будешь вспоминать о детстве с ностальгией и слезами умиления на глазах. Поэтому я никогда и не вспоминаю – о своем гребаном детстве. Может быть потому, что помню его слишком хорошо?

Ведь помню же? Помню! – Помню в деталях и целиком, как если бы это было вчера. И маму хорошо помню: сразу – бессловесной, после —дерганой и злой, а потом и пьющей на пару с отцом или с кем угодно, – правда, к наркоте она так и не пристрастилась. Зато отец на этой гиблой тропе не знал себе равных. Из-за наркоты лишился и главного своего достояния – рук. Руками он зарабатывал на жизнь – был печником, как говорили, от Бога; ездил с подмастерьем по глубинке и клал людям такие печи, что слава об этих печах бежала далеко впереди него, а люди выстраивались с заказами в очередь.

Дар редкий, профессия востребованная, заработки – только завидовать. Работа разъездная, забирались порой и на самый край области, чтобы вернуться в город только через три-четыре дня. Из одного такого «печного» вояжа рыжий печник захватил в город и невесту, такую же рыжую, как сам, крепкую семнадцатилетнюю девку, и, вроде, всё поначалу в новой семье ставилось складом и ладом, как лучшая из его печей, – куда только ушло? Во всяком случае, когда он, рыжий отпрыск рыжих родителей, подрос настолько, чтобы помнить и соображать, – былое счастье шло дымом из всех щелей.

Окончательную точку невозврата определил сам отец, когда убёг на ночь глядя в цыганский поселок за дозой – как был, в тапках на босу ногу и тренировочных штанах, – это в тридцать-то зимних градусов! – а нашли его далеко на трассе, замерзшим почти до смерти, но зачем-то живым.

Нос отошел, а половину пальцев на ногах пришлось ампутировать. И самое страшное и непоправимое – все десять пальцев на руках, все, до единого. Кончился знаменитый печник – как и не было. Ему, рыжему «Жеке», как звала его мать, шел тогда восьмой, что ли, год… Отец, запомнилось, плакал, черный и седой от сотворенного собою же глупого горя, просил у них прощения, умолял мать не бросать его, безмозглого калеку, божился, что покончено со всякой отравой на всю жизнь… А окрепнув, ушел в крутую нирвану пуще прежнего, нырнул туда с остатками белой головы. Правда, денег теперь не было, и он распродавал всё еще имевшееся в квартире добро, а драться и культями наладился не хуже прежнего. Он и квартиру продал бы, и быстро спившуюся мать отправил бы на панель, если бы не Сергей Максимович Катин, или «Батя» – как звали его все пацаны поголовно.