Сергей Ледовских - Август Козьмины

Ну, всё! Пришёл детский сад. Вернее, это она пришла в детский сад. Её привели в понедельник. Во вторник она уже была Козой, в дни похуже – Козой Неминучей. «Вот, – говорили, – бредёт Коза Неминучая, непосед всех сейчас забодает, а мямлей и тюфяков сжуёт как вчерашнюю газету». И мямли, и непоседы после этих слов одинаково энергично разбегались от Козы в игрушечном страхе.

Во втором классе у неё появился первый поклонник, который размышлял над её именем неделю или две и решил называть её Касей, Касюшей, хотя злые девчоночьи завистливые языки за глаза дразнили её Козьей Миной. Дразнили за отсутствующее выражение её лица, когда к ней обращались по жгучим вопросам. Казалось, в школе все её мысли были обращены в себя, девичьи вздохи и шушуканья она, всем думалось, оставляла для каких-то внешкольных особенных подруг.

Другая бабушка, что жила в Пеледуе, звала её Миночкой. Всегда привозила Минусе конфеты, которые сама и ела, а ещё без конца водила внучку в цирк, который, кажется, без памяти любила сама; Миночка же шла с ней просто так, за компанию.

Как-то Козьмина поехала наведать своего двоюродного братишку. Малыш похлопал на неё глазами, познакомил со своими одушевлёнными игрушками, похохотал над её манерой складывать кубики пирамидкой и после всего спросил Зимочку, когда же она в следующий раз скоро придёт? Даже обещал одолжить ей своего самого главного друга – грустного жёлтого кролика с бархатными ушами и оторванным глазом; чтоб кролик пожил и повеселился в гостях у Зимы.

Козьмина никогда не отдавала предпочтения ни одному из имён. Принимала все покорно и бесстрастно. «У нашей Людмилы очень серьёзные глаза», – любила повторять мама.

«Каська, дура ты такая, опять оставила дверь незапертой!» – устало кричал ей вечерами бывший мальчик-второклассник, который окончательно полюбил её в четвёртом классе, однако до восьмого открыться не решался; в девятом только решился, уже успел сказать «что», кое-как добрёл до второго предложения, чтобы поведать «почему»; когда попытался объяснить «как», заметил, что Кася совсем его не слушает и чему-то про себя улыбается. Ну и ладно: почесал затылок, с обидой в глазах отошёл в сторонку и разлюбил. Назло.

Потом он назло ей закончил десятый класс. Назло поступил в негуманитарный вуз, хотя до этого непрерывно писал стихи про какую-то не то Кассиопею, не то Кассандру. Каждое стихотворение обычно значилось как неоконченное, так было солидней. Перед самой защитой диплома, кажется, злость у него окончательно иссякла. Возможно, это произошло гораздо раньше, но именно в те горячечные преддипломные дни он вдруг опять встретил Касю – озабоченный и задумчивый столкнулся с ней на улице. Она, как выяснилось, занималась на очень нужных, злободневных курсах – не то лингвоакустики, не то лингвомелодики – и училась совсем рядом, в двух остановках автобуса от его института.

Именно тогда, на оживлённой и нервно кричащей улице, ему впервые показалось, что её бездонные глаза наконец-то заметили его. Через два года, когда они уже были мужем и женой, бездетными мечтателями, он ощутил, что всё-таки показалось. Померещилось, будто блеск её глаз осветил именно его в момент их неожиданной встречи. На самом деле он просто явился ей знакомым пятном в безликой журчащей толпе, объектом из прошлого, человеком, который сделал её Касей. Ей было забавно это. Она тогда же поместила его в один из своих мысленных файлов, чтобы не забывать и иногда открывать этот файл для просмотра и редактирования.

Впрочем, в самом конце их супружества она всё же научилась, уходя, не забывать запирать дверь.

Козьмина телефон не любила и, если звонили, никогда трубку не снимала – дожидалась сообщения. Её собственное приветствие на автоответчике содержало лишь вопросительно-телефонное «Да?». Звонящие не соображали, что говорит машина, начинали что-то объяснять, ожидая ответа. Поняв затем, в чём дело, чертыхались на разные лады. Монологи, обращённые к неразговорчивому автоответчику, сначала забавляли Козьмину, потом же она просто привыкла к этим вопросам и чертыханиям, как к уличному шуму за окном. Перезванивала обычно только маме. Услышав знакомое «Людмилочка…», сразу отвечала. От мамы она узнавала все новости: кто родился, кто пока нет, у кого сессия, у кого запой. Мама всегда ещё спрашивала, ела ли она. Ей почему-то казалось, что Людмилочка голодает. Это было вовсе не так, Козьмина не голодала, ей просто иногда по нескольку дней кряду совсем не хотелось есть. Мама это как-то странным образом быстро обнаруживала и приходила в гости с пирожками и другими вкусными вещами навестить свою Люлечку.