Михаил Лукин - …И вечно радуется ночь

…И вот окончен, доигравшись в бесконечность, день, и шум с ним, навязчивый гомон крохотных и больших насекомых, шуршанье, стрёкот, свист. Насытившись, расползлись насекомые, им не возвращаться ещё добрый месяц – слава Богу! «Уух!», – так и стонет тишина, и того и гляди разрыдается.

Навзничь на койке, почти в кромешной темноте, с открытыми глазами, на мерзкой дребезжащей койке, где, кажется, каждый винтик и каждая пружинка демонически урчат, хохочут с каждым движением тела. Подстилка мягка до тошноты – посерёдке едва не тону, так что червячком приходится отползать к краю, с чём риск рухнуть оземь возрастает стократ: семь бед – один ответ. Не оттого ли редко случается выспаться, даже если широко улыбается удача и наведывается сон?

…И любая незначительная вещь задевает…

На письменном столе в глубине – стеариновый огарок; на последнем издыхании, а умереть… – никак. Исключительная жажда жизни! Оплавлен ворох исписанной бумаги, горячим воском закапаны мысли… Мысли становятся скользкими, жирными, они погребены в многодневном не убираемом сугробе пыли. Отчего его не убирают? Спросил давеча Фриду, а ответом? Примечательная пантомима: сухонькие ладошки кверху, пальцы растопырены и чуть согнуты в фалангах, руки, опущенные вдоль тела, едва-едва поднимаются и, глядь, расходятся уж в стороны… Замечательное действо – разведение рук, нет ничего проще. К дьяволу слова, взгляды, развёл руки в стороны и баста, понимай, как пожелаешь. «Прибирались вчера, и вновь насорено…». Или: «Что ж за многодневный слой! Ему и дня-то нет…». Так, кажется? Многозначительность безмолвия, чёрт бы её побрал! Но… что-то не припомню вчерашнюю уборку…

– Фрида, детка! Отчего перестали убираться здесь?

Сутулые плечи – резко беспечно вверх… Ещё одно замечательное действие, лучше не придумать!

Потешная злоба захлестнула, я налился кровью, изошёл ядом:

– Тогда не посещай меня вовсе! Слышишь?! И никто пусть не заглядывает – не нужно никого! Замуруйте дверь, заложите камнями, засыпьте песком – делов-то! – оставьте окошко для хлеба, воды, новостей и колкостей.

Ответом был небрежно-снисходительный взгляд водянистых рыбьих глаз… и только.

Фрида и не делает ничего из ряда вон: носит таблетки, воду для умывания, чай-кофе-морс, растапливает изразец, заглядывает в горшок, да вот так разводит руками, порой с ещё более многозначительным пожиманием плеч – в этом забота её, предназначение, смысл бытия, даром, что при мне сиделкой она. Словом, ходят плечи вверх-вниз, а я, глядя на нее, представляю, будто только и рождена для того она, и не обучена даже каким-никаким словам.

Но… легонький толчок, будто искушает некто – заперто ли? – и вдруг… с целомудренным скрипом нараспашку дверь. Серый проём хищно скалит зубы и, шипя, выпускает язык. Обход. Не поздновато ли? Постой-ка, но Фрида, если мне не привиделось, объявлялась! Истомилась, бедняжка?.. Ну, что уж тут, проходи, проходи, милости прошу…

Но силуэт в расселине двери не побуждает ни к чему, – ни к любопытству, ни к неприязни, – переворачиваюсь на бок к стене, и ковыряю ногтем краску от хандры. Издеваться над сиделкой не доставляет волнения больше мысли о воробушке в кошачьих когтях; преисполненный стойкого равнодушия, не испытываю к ней даже предубеждения, и уж точно не желаю восставать на общество её – есть и хорошо, нет – тоже ничего. Все потуги вышколены, однообразны. По списку: 1) топтание в предбаннике, 2) шуршание сухонькой ладошкой по стене, 3) многозначительно-горестное, переходящее в мычание, цоканье. А далее… далее скармливаются необъятному столу вода, таблетки, вечерний чай с ущербным ломтиком лимона, рогалик вероятного круассана, с фривольной фрикцией плеч разводятся руки… и, вишенкой на торте, эпилогом – театрально-неторопливое, под «Прекрасный Голубой Дунай», покидание комнаты.

Надоедает ли ей самой от века делать одно и то же, пусть и не впопыхах? Кто её знает, что ей надоедает, а что нет? Кто разберёт чувства её, способна ли она к чувствам вовсе?!

Фрида…

– Входи, Фрида, добро пожаловать, – гнусавлю в нос, не оборачиваясь, – прочь смущение, чувствуй, как дома, себя. Хотя это и помимо того твой очаг… Признайся, ведь ты живёшь прямо здесь, под кроватью, верно? То-то слышатся оттуда изо дня в день дыхание, шорохи… Но, хоть убей, не возьму в толк, как проникаешь туда невиданной-непуганой? Раскрой секрет: сжимаешься ты, растягиваешься, складываешься пополам? Что ты это сопишь там, Фрида, я давно понял, но как, каким образом?! Выбирайся как-нибудь посреди ночи, дорогая, не страшись – видишь ли, маюсь бессонницей я, и простой разговор, порой, даром что и с тобой, может быть спасением. Да, посреди этой вечной ночи! Ничего особенного: рассядемся – в ногах нет правды! – почадим, разопьем, вприкуску с лёгкой малозначительной беседой, как в обычае у людей благородных, виски. Выдавишь ведь ты хоть парочку слов из себя, хоть два-три словечка – о, знаешь ли, в свете невежливым считается отвечать молчанием на вопросы и не отвечать действиями на действия? Они все там ходят, раскланиваясь, хоть бы и не выносят друг друга – всё это за глаза – иначе нельзя, иначе невежливо, неблагородно, вот как. Представь на светском рауте себя, Фрида, и разом для тебя всё прояснится. Легко и просто будет тебе исполнить просьбу мою, едва ли не мольбу… о разговоре, вежливостью ответить на вежливость… Куришь ты сигары, Фрида? Нет? Ах, только носишь судна за старичьём… надменно, свысока облагодетельствуя священным презрением нас. Да. Но… разве ж не отдыхаешь вовсе ты? Враки! Чьи ж, скажи на милость, сонные вздохи отзвуком из-под кровати?