Артемий Леонтьев - После прочтения сжечь

Женщина разложила на кровати твидовый костюм-тройку, который до сих пор производил солидное впечатление – свадебный костюм мужа. Андрей купил его с тем расчётом, чтобы носить в дальнейшем по особо торжественным случаям, но так сложилось, что за нехваткой этих самых случаев, стал надевать всякий раз, когда уходил в очередной день своей повседневности. Сильнее всего были изношены брюки и пиджак, правда, вследствие этого они выглядели только лучше, как-то одушевлёнее, тогда как жилетка хоть и светилась новизной, пусть несколько выцветшей и чуть полинялой, но всё-таки новизной – её всё равно как будто не столько время тронуло, пометив своим клеймом, сколько окатило раз каким-то очень крутым кипятком, оставив на ней белёсый оттенок прошлого, который совершенно стёрся с брюк и пиджака. Добротное шерстяное сукно хорошей выделки, как и натуральная кожа, от непрерывной носки только выигрывают, делаются благороднее, словно выдержанное вино, вот и с костюмом покойного мужа была та же история: разве что заплаты на брюках несколько портили их почтенный вид – одна между ног и ещё две на коленках.

Особенно хорошо держала запах мужа кожаная куртка с подкладкой: изношенная до глубоких трещин и стёртая на локтях почти до дыр, хрустящая и шершавая, точно кусок чёрствого хлеба, она напоминала восковой слепок, взятый с Андрея – финская куртка (купленная, впрочем, в Эстонии, а если точнее, в Эстонской ССР, куда ездили на Новый год) относилась к категории «вечных» вещей, которые можно было считать никогда не выходящими из моды, в ней каким-то неведомым образом сквозил и гонорок пацанской щеголеватости и, одновременно с тем, что-то брутально-почтенное; куртка отлично сочеталась как с деловым костюмом, так и с рабочей робой, спортивными штанами или джинсами, за что и ценилась Андреем особо, отчего он практически не снимал её. Роза практически не отделяла эту куртку от тела своего любимого человека, и не была в этом ощущении одинока: свекровь предлагала похоронить своего сына именно в ней, но Роза воспротивилась – не захотела лишать себя, возможно, самой важной вещи своего священного фетиша. Данный предмет воспринимался осязаемо теплокровным и дышащим, всякий раз женщина всматривалась в него, да и в остальные свои распелёнатые сокровища, как в зеркальное отражение, то ли силясь понять что-то о себе самой и своей жизни, то ли действительно с таким маниакальным усердием вспоминая своего первого и единственного. Глядя на неё со стороны во время этих церемоний с одеждой умершего супруга, можно было подумать, что Роза осуществляет некий религиозный обряд: так чинно и сосредоточено она держала себя, так торжественно возвышалась на своём капище, как-то даже по-жречески.

Женщина ничего не могла с собой поделать, но в небольшой петербургской двухкомнатной квартирке третьего этажа, где прошла большая часть жизни Розы после её переезда с Урала, воспоминания цеплялись именно за предметы, за вещи интерьера и одежду, так что жилище невольно превратилось в музей, посвящённый любимому мужчине. Она тенью слонялась по этой кладовой памяти, являясь единственной её хранительницей, где дубовый ковчег брачного ложа и старые книги, шторы, купленные на оловянную свадьбу, узбекский ковёр на полу, похожий на пёструю цветовую галлюцинацию, парные снимки на ореховом комоде, подаренные на 8-марта серьги с маленькими изумрудами, малахитовая статуэтка слона, привезённого из Индии, фигурка домового, вырезанная суздальским мастером из липы, или серебряное кольцо с бирюзой – всё было напрямую связано с мужем, всё было вещественным наследием их любви, морской пеной их прошлого. Даже магнитики на холодильнике воспринимались как карта их отношений, которые Роза всегда рассматривала в хронологическом порядке: керамический «Выборг» с пузатой башней (их первая совместная поездка, самый старый магнитик с отколотым уголком); магнит «Гантиади» напоминал о медовом месяце, который, впрочем, продлился только десять дней – тогда в 80-ые её даже после Ленинграда поразило, насколько хорошо жили абхазы, кормясь за счёт аренды своих квартирок и «кукольных» домиков из фанеры, за счёт продажи мандарин, которые росли щедрее и настойчивее, чем на уральской родине Розы сорняки с крапивой; все эти холёные и сытые мужчины беззаботно разъезжали на белых жигулях, восседали в ресторанах, попивая вино и проворачивая свои торгашеские деляги с видом доморощенных падишахов – Роза невольно сравнивала эту жизнь с тем миром, из какого уехала лимитчицей в Ленинград, вспоминала, как на Урале выживали до замужества своей семьёй, как ходили в магазин с пустыми прилавками, получали по талонам кусок сливочного масла и несли его, держа обеими руками, словно младенца; магнитик «Анапа» напоминал о том, как сильно оба сгорели тогда, мазали друг друга сметаной и корчились от боли во время занятий любовью, стараясь во время близости, по возможности, не соприкасаться телами. «Псков» и «Великий Новгород» – на два этих города у них была всего лишь неделя, а оказалось, что на один только Новгород нужно по меньшей мере дней шесть, чтобы успеть увидеть всё самое важное: древние церкви, монастыри, фрески, мастерские и выставки. Потом очень хотела вернуться, чтобы наверстать то, что не успели, но как-то не сложилось, эта поездка так и осталась незаконченной.