Дара Преображенская - Освобождаясь от оков

– Что случилось? – ещё раз спрашиваю я.

– Витька-трясучка повесился.

Гляжу на свой стол с едва начатой порцией ужина, сегодня я могла бы поделить её с Витькой, но его почему-то нет. Однако последние слова тёти Клавы пригвождают меня к месту. Я мотаю головой.

– Нет, этого не может быть, он же писал стихи и мечтал о другой жизни.

Я говорю это так, чтобы только что-то сказать, совсем не замечая, что тётя Клава прислушивается к моим словам.

– Вот и пойми вас, молодых, – продолжает она бурчать, затем вновь обращается к груде брошенных тарелок, на столике возле буфета эта груда уже выросла раза в два, но только многие так и оставили кашу нетронутой….

У себя в комнате я впервые ощущаю, что начинаю замерзать, меня трясёт, наверное, это от холодов, ведь сегодня обещали минус двадцать шесть, а отопление в санатории слабенькое, батареи едва тёплые. Набрасываю на себя ворох одеял, среди которых два ватных, выпросила у кладовщицы, сворачиваюсь комочком и чувствую, как меня ещё сильнее начинает трясти.

В голове почему-то одна и та же картина: удаляющаяся фигура Наташи с огромной сумкой, набитой вещами и грустное лицо Витьки в окне, глядящее ей вслед. Совсем не замечаю, как почти что вслух начинаю разговаривать сама с собой:

– Теперь я понимаю, почему он был таким в коридоре, я знаю, почему он решил прочесть мне свои стихи. Я знаю, почему он хотел меня поцеловать…. Он прощался со мной. Наверное, он что-то хотел мне сказать ещё, что-то очень важное, но я не смогла выслушать его там, на лестничном пролёте. Он хотел со мной попрощаться….

Мои глаза наполняются слезами, нет, они не просто наполняются, они буквально затапливаются ими, будто кто-то невидимый в моей душе открыл шлюз, и вода устремилась наружу бурным потоком. Говорят, слёзы приносят облегчение, но мои слёзы не могли дать мне освобождение от мучивших меня тогда угрызений совести. Я боялась оставаться в этой комнате, но и выйти мне было некуда. Антонина Михайловна, закончив рабочий день, пошла домой, сидеть в буфете мне не хотелось. Скорее всего, я выскочила в коридор и уснула, плотно прижавшись к батарее, так как утром меня нашла уборщица и в полусонном состоянии отвела в комнату, чтобы уложить на кровать. Этого я сейчас не могу вспомнить, помню только, что у меня была тяжёлая голова, и я очень боялась одиночества.

На следующий день в моём дневнике появилась новая запись.

«Я взяла на себя ещё один грех, не смогла выслушать до конца человека. Он хотел сказать мне что-то очень важное, и возможно, я помогла бы ему, но теперь уже поздно. Слишком поздно…. Его не вернуть к жизни. Я не должна была оставлять его одного в тот день. Я должна была довериться своим ощущениям и чувствам, а не отбрасывать их. Нет, я – такая же, как и вся эта серая масса, безликая и равнодушная. Я ничем не отличаюсь от них.

…Я боюсь спать, потому что мне кажется, что лёд станет ещё толще, и Витька так и задохнётся в нём…»

…

Светлана Савельевна молчит. На этот раз она отбросила свои записи, хотя шариковую ручку держит наготове, но она всё же внимательно смотрит на меня.

Я вытираю со щеки слезу, размазываю её по лицу, меня больше не интересует её кабинет, не интересуют настенные часы с кукушкой, кремовые стены и телефон, который почему-то сегодня совсем не трещит. Я смотрю в одну точку на стене, краем глаза вижу прямую фигуру врача.

– Успокойтесь, – говорит Светлана Савельевна, но её слова оказывают на меня обратный эффект, – Что ещё Вы можете мне сказать?

– Он не должен был умирать, – навзрыд говорю я, – Он не был болен шизофренией, он просто очень сильно страдал.

– Страдал? Вы что-то знаете об этом?

У меня чуть не вырвалось: «Он писал стихи!», но я вовремя замолчала, их могли изъять. Всё, что мне оставалось, это вновь промолчать, вернее, вытереть бурные потоки слёз.

– Успокойтесь, – даже сейчас Светлана Савельевна не берётся за свои записи, значит, я всё ещё вызываю у неё интерес, – Каждый находится на своём месте и должен выполнять свою работу, как я.

– Вы считаете себя образцовым человеком, всегда живёте по накатанной колее, приходите на работу, уходите с неё, Вам платят за это деньги. Больше Вас ничего не касается. Вас не касается то, что человек – это очень хрупкое создание, его легко сломать, морально сломать! Выпишите меня отсюда, иначе я пешком уйду из вашего чёртового санатория!

Я совсем не замечаю, как в этот момент Светлана Савельевна делает движение, в её руке оказывается телефонная трубка, она набирает внутренний код и быстро что-то говорит. Я не слышу её голоса, потому что и так изрядно истощена и вымотана. Через минуту-две в кабинете врача появляется медсестра со шприцем в правой руке.