Дара Преображенская - Душа мертвеца

Мила ненавидела свою работу и не потому, что жалела об отличном окончании юридического факультета, нет, ей надоела вся эта грязь, грубость, рутина. Раньше она убеждала себя, что освобождает общество от подонков и отморозков, однако теперь всё чаще и чаще ей казалось, что у руля сидят вот эти самые отморозки и отдают команды, распоряжения, а она является их негласным исполнителем. Сколько раз порывалась она уйти, просто так уйти, написать заявление и оставить его на столе у главного, а на следующий день оформиться на какое-нибудь коммерческое предприятие и не думать ни о каких сроках и проценте раскрываемости преступлений, но откладывала и дотянула до того, что «угробила двенадцать лет своей жизни на прокуратуру», дослужившись до майора.

На экране появился Степан Гаврилович Смехов, только в камеру он казался почему-то худее, чем был на самом деле. Мила сразу же оценила подтянутую фигуру своего начальника в милицейской униформе с погонами. Корреспондент в это время говорил:

– Мы находимся в прокуратуре нашего города. Скажите, Степан Гаврилович, что Вам известно об убийстве Борисова, и связано ли убийство заместителя Главы Администрации с убийством помощника оружейного завода Переяславцева?

– Связь несомненно есть, потому что это почерк одного и того же заказчика. Этим сейчас занимаются наши сотрудники, но в интересах следствия я не могу огласить результаты нашего расследования.

На экране появилась длинная полоска титров, и Мила прочла практически машинально «Старший следователь городской прокуратуры Степан Смехов». Полоска исчезла, в кадре снова возникло лицо корреспондента:

– Будем надеяться, что основной заказчик будет найден.

Мила нажала на кнопку пульта, экран погас. Всё это она давно уже знала с тех пор, как три месяца назад вернулась из Москвы в свой родной городок и вновь пришла работать в прокуратуру следователем по особо важным делам. Хотела побыстрее освободиться от шумной суеты столичной жизни, стереть всю память о муже, чтобы каждый уголок пространства кричал ей, что для неё начались другие времена, времена свободной независимой женщины почти бальзаковского возраста, особенно когда тебе почти год назад стукнуло тридцать пять и разочарования в безоблачное семейное счастье уже успели поселиться в твоей душе.

Мила повернула в сторону почтамта – довольно старого здания с такими же обшарпанными стенами, поморщилась, видя как мрачное давно знакомое по детству строение встретило её. То ли дело в Москве на Центральном почтамте. Везде тебя окружают аккуратные стены, идёшь медленно к окошечку почтальона, с тобой мило беседуют, принимая от тебя очередной заказ, и ты уже не замечаешь, что кругом суета, море народа, равнодушного, занятого лишь своими мелочными проблемами, ты видишь только этот лоск нового народившегося капиталистического мира с волчьими законами, и не все ещё успели привыкнуть к этим законам. Москвичи привыкли. Это в далёкой глубинке до сих пор ощущается страх, растерянность перед сильными мира сего, кто уже негласно называет себя капиталистами. Всем хочется богатства, власти, но не все могут пойти на сделку с собственной совестью или с тем, что осталось от совести.

В первый раз рассматривая с близкого расстояния почтамт после прибытия в Каменск, Мила подумала: «Куда делись средства, ведь здание нуждается в капитальном ремонте? А впрочем, это риторический вопрос для России». Ей даже не пришлось открывать дверь, потому что навстречу ей вышло несколько человек, и она успела прошмыгнуть внутрь серенького такого же мрачного, как и остальное здание помещения. Кто-то довольно настойчиво задержал её за рукав пальто, и ей пришлось остановиться.

– Здравствуй, Мила, я так рада тебя видеть? Давно ты в Каменске и надолго ли? Хоть бы зашла ко мне, а то старухе небось скучно сидеть в четырёх стенах. А тут ещё такое творится, по телевизору жуткие сообщения передают, аж противно смотреть.

На неё смотрела маленькая хрупкая женщина в драповом пальто и белом пуховом платке, скрывавшем густые седые волосы, глаза подслеповатые, лицо изъедено глубокими морщинами, в руках кошёлка с продуктами.

– Боже мой, Зоя Всеволодовна, Вы ли это! Я Вас даже поначалу не узнала. Как поживаете?

Мила действительно с трудом узнала мать Нади. Как она постарела за это время с тех пор, как с Надеждой произошла трагедия, сгорбилась даже, а горевший когда-то в глазах огонёк, угас, теперь взгляд её был каким-то пустым, далёким что-ли. Когда-то Зоя Всеволодовна была учительницей в школе, преподавала русский и литературу, знала много стихов, устраивала домашние Пушкинские чтения. На эти чтения собиралось много учеников, приходили и старшеклассники приобщиться к красивой русской поэзии, затем устраивались чаепития с горячими пирожками, бубликами и обязательно вареньем, которое Зоя Всеволодовна готовила своими руками. Как это было давно. Двадцать лет назад. А словно совсем в другой жизни.