Светлана Низова - Я же твоя дочь

Иногда мама искала мне нового папу, хотя я тогда не знала, куда делся старый. Она выбирала свою лучшую фотографию, сделанную еще до рождения меня и отправляла ее в газету, писала, что познакомится с мужчиной для с/о без в/п и не из млс. Изредка к ней в гости приезжали мужчины. Меня отправляли к бабушке и вечером возвращали домой. Про новых пап мне ничего не рассказывали, иногда на балконе я находила недокуренный бычок от сигареты, а в холодильнике остатки вкусного стола, которым мама всегда встречала кандидатов в папы. Мне такие вкусности доставались только в новый год или после подобных свиданий.

Но есть и воспоминания, которые я гоню из своей головы. Воспоминания, которые не имеют под собой никаких страшных насильственных действий, но почему-то, если достать их наружу, внутри появляется страх и сковывающее чувство, как будто кусок льда застрял в горле.

Когда маме надоедали ее куклы, игрушкой становилась я. Она всегда укладывала меня с собой спать, хотя с раннего детства у нас была возможность спать в разных кроватях. Даже когда мне было лет пять и я уже отлично себя контролировала, она все равно надевала на меня нелепый подгузник из целофановых пакетов, пеленала в плед или одеялко, которое бережно хранила с моего рождения. Я ненавидела наступление ночи, боялась темноты, не понимала, почему меня, достаточно взрослого ребенка, заворачивают в отвратительное рыжее одеяло и заставляют сосать соску. Ее я выкидывала под кровать при первой же возможности. С одеялком было сложнее. Мама лежала рядом, до глубокой ночи смотрела телевизор и, стоило мне попробовать выбраться из своего плена, тут же заворачивала обратно. Я не понимала, почему меня это пугает, но все равно было страшно. В детском саду мы, раздевшись до маечки и трусиков, просто накрывались одеялом и ложились спать. Но то, что я переживала дома, было необычным и пугающим.

За несколько месяцев до моего шестого дня рождения, мы снова переехали. У мамы было странное желание переезжать каждый год. Когда я была совсем маленькая, мне было здорово и весело. Мы долгие дни вместе с мамой упаковывали вещи, вязали узлы из простыней и одеял, аккуратно складывали в них утварь, потом приезжал грузовик, все это несколько грузчиков заносили в его чрево, садились следом, мы устраивались в кабине с водителем, и переезжали. Порой это мероприятие было ради переезда на соседнюю улицу или даже в соседний дом. Мы продавали одну квартиру, покупали другую. Когда я уже стала чуть старше, начала понимать, что каждое такое действие было колоссально не выгодно. Мама не была предпринимателем, она не могла рассчитать выгоду от продажи и покупки, требовала у бабушки найти денег, если не хватало. И весь последующий год мы жили хуже и хуже, потому что бабушка из своей крошечной зарплаты выплачивала бесконечные долги, а мама работать не устроилась, потому что: а куда я Катю дену?

Иногда мама ругалась с бабушкой и запрещала ей приходить. Тогда еды у нас практически не было. Иногда мы неделю могли питаться пачкой макарон, но мама превращала это в игру, и мы изобретали из них разные блюда, особенно мне запомнилось как мы перемалывали макарошки в старой громкой кофемолке и из получившейся муки пекли блинчики. Блинчики были невкусные, но сам процесс мне нравился. Если я была недовольна подобным меню, мама начинала кричать, что меня кормят в детском саду, а она сидит дома и пухнет с голоду. Я не понимала, что значит это слово, но понимала, что мне очень стыдно, что я кушаю, а мама нет и есть в детском саду в такие моменты переставала.

Как только мне исполнилось шесть лет, меня начали собирать в школу. Первые классы в те годы открывались при детских садах, утром были уроки, а после обычный день со сном и играми. Так как лет мне было мало, я попала именно в такой первый класс. О том, что что-то изменилось, я начала понимать чуть раньше, когда укладываний в одеялке с соской становилось с каждой неделей меньше. Но и в отношении мамы кое-то изменилось – она перестала со мной разговаривать, иногда днями, иногда неделями. И запретила меня называть ее мамой. Сначала наедине, а потом и вовсе. Зови меня Тоня. – абсолютно равнодушно повторяла она, когда у меня по привычке вырывалось «мама».

Я очень быстро усвоила, что, когда я зову ее по имени, паузы с молчанием становятся реже. Значит молчание – это наказание. Приходилось стараться и быстро привыкать к новым правилам, я же хотела сохранить хорошие отношения с мамой. С Тоней.