– Сюда нельзя, я переодеваюсь.
Дом полон гостей, и все ждут, когда она выйдет, самая красивая, нарядная, самая весёлая из всех. И папа от окна пойдёт ей навстречу, глядя поверх моей головы.
А пока она там, за дверью, одна. Подхожу к двери:
– Мам, а женщинам можно? Я ведь женщина!
В новой квартире всегда рядом бабушка, готовит, печёт, варит. Кухня так и осталась на всю жизнь самым любимым местом.
Печка дышит теплом, быстрые бабушкины руки чистят картошку, крошат капусту. Я достаю до края огромного стола только носом, и бабушка смеётся:
– Опять твой нос не там, где нужно!
А однажды огромная рыбина взметнулась, вырвалась из бабушкиных рук, пролетела у меня над головой, шлёпнулась на пол и заметалась по тесной кухне. Бабушка схватила меня и выбежала в комнату. Мы стояли в обнимку и вздрагивали от общего страха, пока рыбина билась за дверью о пол и стены.
Почему она жила с нами, а дедушка один в пустой квартире в соседнем дворе? Он приходил, рыжий, худой и высокий, как бабушка, и бесконечно добрый, какая-то доброта в чистом виде, и кротость, и любовь.
Бабушка была красавицей. Я и сейчас любуюсь её старой фотографией: какая осанка, прелесть какая! Моя двоюродная сестра на неё похожа, одной из первых красавиц в городе была, а я – в папину родню. Говорят, если девочка похожа на отца, это к счастью. Я и была счастливой всю свою жизнь, если забыть всё горькое и тяжёлое.
Дедушка брал меня на руки, сажал на ботинок и говорил вкрадчиво, тихо покачивая:
– По гладенькой дорожке, по гладенькой дорожке…
А я уже знаю, что гладкая дорожка вот-вот кончится и я взлечу вверх:
– По кочкам! По кочкам! По кочкам! – И мы смеёмся вместе!
Он был переплётчиком, тишайшим человеком, а бабушке по её гордости князя бы какого-нибудь. Всех детей учила в гимназии и музыке, старшая дочь консерваторию закончила.
Тянулась из последних сил, мама моя всю свою жизнь слышать не могла слово «ломбард». Когда надо было платить за квартиру, за учёбу, он выручал, но потом требовал расплаты. И кипела на общей кухне кастрюля с водой, чтобы соседи думали, что варится обед.
Нрава была крутого. Мама рассказывала, однажды к пасхе вымыла квартиру, выбелила, зажгла керосиновую лампу под потолком, а та – коптить.
Бабушка швырнула её в окно, прямо сквозь стекло. Я и сейчас словно слышу звон разбитого стекла и не понимаю, моя ли это бабушка?! Со мной была добра и терпелива бесконечно, наказывала меня только мама.
Вот стою в углу, за что – никто не помнит, и не хочу просить прощения. Да и какое это наказание! Можно водить пальцем по трещинкам и придумывать разные истории.
– Лана, не трогай стенку, штукатурка осыплется! Почему ты не просишь прощения? Помнишь Настю, соседку по старой квартире? Она была такая же упрямая, и её отдали в детский дом.
Я молчу. Пусть отдадут и забудут, и умру я в этом детском доме! Папа кладёт мне руку на плечо. Вздыхаю и говорю нехотя:
– Я больше не буду, – и точно знаю, что услышу сейчас:
– Сколько раз ты уже это говорила!
Однажды при мне папа что-то сказал, и я увидала досаду на мамином лице. Она и тогда, как видно, не терпела возражений. Помню ужас, охвативший меня, – мама не любит папу! Какая беда…
Сколько лет потом, когда отца не стало, мы продолжали его любить всем сердцем! Я – никогда не обмолвясь, чтобы не причинить ей боль, а она проговаривалась иногда, вспоминая вслух что-то давнее. Я жадно ловила эти клочки её воспоминаний, словно обрывки старых помутневших снимков, и бережно прятала в своей душе.
Вторая бабушка, баба Таня, приходила в гости. Маленькой мне она пела колыбельную про ветер. Странно, все другие забыла, а эту помню.
В няньки я тебе взяла
Ветра, солнца и орла,
Улетел орел домой,
Скрылось солнце за горой…
А позже мы с папой ходили к ней в гости, она жила на той же улице.
Как я понимаю, это была еврейская окраина и мамины и папины родители жили здесь всегда. Мы подходили к подвальному окну возле большой арки, я бралась за решётку, прижималась к ней своим белым платьицем и заглядывала в окно, пока папа стучал.
Глубоко внизу виднелся верх буфета, диван и радостное бабушкино лицо, запрокинутое вверх, и она машет, машет нам рукой! Возвращаемся к подъезду, спускаемся по крутой лестнице, и бабушка обнимает меня за плечи. Господи, сколько любви досталось мне в детстве – хватило на всю жизнь!
Столовая тёмная, абажур над столом, бра на стенах, воздух желтоватый. Здесь бабушка давала домашние обеды, когда после нэпа дедушка остался ни с чем и с пятью маленькими детьми. Говорят, готовила потрясающе.
Читать дальше