Георгий Асин - По законам тайги

Вот так и жил Сахарок многие годы: то ли собака, то ли ангел, в помощь людям посланный…

Как Николая Ефимыча не стало, горевал Сахарок безутешно. Пес со слезами на лазурных глазах проводил родного человека в последний путь, а через три дня пропал Сахарок. Искали его всей деревней, да все без толку. Где он, жив ли? А может, раскрыл белоснежные крылья и взлетел ангелом белым к небесам, чтобы там прижаться головой к старому лекарю и остаться рядом навсегда…

2019 г.

Баба Лена

Эта бревенчатая изба на краю убогой, заброшенной деревеньки призывно манила Мишку Одинцова, недавно освободившегося из мест не столь отдаленных. Отсидевший положенный срок за кражу ноутбука и планшета из квартиры военного, Одинцов после тюрьмы в шумный город возвращаться не стал – потянуло его в родные края, в деревню, где родился, рос, где гонял с соседскими мальчишками ранним утром на озерце, накрытое, словно пеленой, призрачным туманом. Деревня с тех пор обветшала, молодежь разъехалась по городам искать счастливую долю, и теперь здесь осталось лишь несколько изб с почерневшими от времени бревнами, в которых доживали свой век старухи.

Мишка Одинцов, не изменявший своим воровским привычкам, нацелился на эту хату, приютившуюся ближе к темному и мрачному сосновому лесу. Знал он, что жила там баба Лена, всю свою жизнь гнавшая отменный самогон, за которым исправно хаживали деревенские мужики. В один из дней старуху хватил удар, обездвиживший ее на многие месяцы. Баба Лена лежала, прикованная болезнью, в темной затхлой комнатушке, неспособная ни говорить, ни рукой пошевелить, ни жива ни мертва. Благо, ухаживала за ней престарелая сестра, терпеливо помогавшая дожить страдалице до своего окончательного ухода.

Баба Лена в один из дней отдала Богу душу. Сестра ее похоронила как положено, а потом собрала кое-что из пожитков, заколотила досками окна и дверь и уехала невесть куда.

Одинцов надумал в этой избе пошуровать. Может, чего в подполе старуха заныкала – монеты какие старинные, аль иконы. В таких домах всегда есть, чем поживиться.

Чтобы особо не светиться, на дело отправился Мишка ночью. Взял топор, свечу, огляделся по сторонам, да никого не узрев, пошел промышлять. Ночь выдалась лунная, в глухом лесу протяжно и пугающе выли волки, но изба, темневшая среди высоких сосен, не давала покоя бывалому сидельцу.

В избу проник он быстро – аккуратно выломал доски, зажег свечу и осторожно шагнул внутрь. С первых шагов Мишка вдруг как-то сник, стушевался, и жуткое чувство постороннего присутствия закралось в душу. В спину ему подул ветер, раскачивающий снаружи сосны, огонек свечи затрепетал и погас. Одинцов, уловив неладное, чиркнул спичкой, пытаясь зажечь свечу, как вдруг почувствовал, что к уху приблизилось что-то холодное, и дребезжащий старушечий голос вкрадчиво прошептал:

– Ну, вот ты и пришел, Мишенька… Долго же я тебя ждала…

Обезумевший от ужаса Одинцов, словно пьяный, добрел до двери и там упал, теряя сознание…

Сознание медленно возвращалось к нему. Открыв глаза, Миша отчетливо ощутил, как часто бьется сердце в груди и в затылке ноет так, словно по нему двинули обухом. Страх почему-то улетучился, подобно винным парам, и теперь лишь только чувство опустошения и какой-то отрешенности от случившегося овладело Одинцовым. В полумраке комнатушки на затянутой паутиной печи горела свечка, желтым пятном освещая старуху, сидевшую у стола.

Одинцов судорожно дернулся и, приподнявшись на локтях, прислонился спиной к бревенчатой стене.

– Ну что, Мишаня, оклемался малость? – произнесла старуха, улыбнувшись, и покачала головой:

– Что же ты, милок, с жизнью своей сотворил? Вором стал, душу и совесть свою испоганил. А ведь я тебя помню еще, когда ты мальчонкой несмышленым был. Хороший ты был, совестливый, родителей своих чтил, уважал, мамке помогал во всем. А кем стал? Э-хе-хе…

Мишка Одинцов смотрел на бабу Лену широко раскрытыми глазами, отказываясь верить в происходящее, и даже больно ущипнул себя за ногу, пытаясь удостовериться: не дурной ли это сон? Но баба Лена сидела перед ним – высокая, в платочке и просторном легком платье в горошек. Она сидела перед ним, освещенная лучистым светом колеблющегося огонька, и совсем не напоминала привидение, при виде которого леденеешь от ужаса и воешь, словно полоумный.

– Баб Лен… – произнес Одинцов пересохшим ртом, – ты же умерла, давно умерла ведь?

Старуха кивнула, и кода-то красивое ее лицо стало печальным: