Анатолий Рясов: Предчувствие

Решение, которое вроде бы должно быть загодя обдуманным и взвешенным, вопреки всему будет принято внезапно, нежданно-негаданно, между делом, с бухты-барахты, как обухом по темени, вдруг, именно что вдруг; состоится задним числом, в один из таких же случайных, неотличимых друг от друга дней. Все, что он успеет ощутить, – это неуловимую важность первичного «вдруг», определяющего границу между старым и новым или, вернее даже, охватывающего обе противостоящие территории. Да, это «вдруг» окажется важнее всего остального.

Сжимая в руке билет, он помчится на другой конец вяло просыпающегося городка по одной из закоснелых улиц, по зашарканным булыжникам, которые навсегда останутся лишь робким намеком на тротуар. (Здесь можно будет до скончания веков вести споры о том, мостовая это или грунтовка, хотя, впрочем, никому из подвернувших тут ногу не придет в голову дискутировать на подобные темы, либо же диспуты будут неотличимы от многоэтажной брани, лучше уж не станем упоминать слов, что невольно сорвутся с их уст.) Вдыхая запахи невкусной утренней еды, мусора, выброшенных цветов, поджигаемого мальчишками сухого сена, он решит не перебирать в голове события своего детства, хотя буквально каждая из выбоин под ногами останется мутным окном, сквозь которое можно заглядывать внутрь памяти. И в этих ямах все всегда будет размываться, там не найдется ничего, на что можно опереться, но как раз в безнадежной далекости – нечто слишком даже реальное, опасность обостренной действительности. Впрочем, по-настоящему в такое путешествие никогда не удастся отправиться. По-прошлому – тем более. А по-будущему? Пока еще не сможем ответить. Но Петру (довольно миндальничать, решимся сохранить имя) некогда будет думать об этом. Распугивая путающихся под ногами кур, он успеет ускользнуть еще до того, как в воздухе зашевелится крещендо знакомых звуков: шарканье шагов, скрип ставен, сонные голоса, курлыканье голубей, урчание моторов, ленивый стук молотка; до того, как люди покажутся во дворах, до того, как они затеют первые свары. Сладостное ощущение чуждости всему этому. В который раз прошлое покажется лишь неудачным эскизом того, чему суждено произойти с ним.

Внезапно – громкое чиханье: это нарушит затишье старик-сосед; как обычно, Никифорыч не остановится, пока не чихнет еще пять-шесть раз, сотрясая своими выхлопами развешанное по двору белье, всем телом задрожит так, словно у него нескончаемая аллергия на стирку, а на самом деле это просто всем знакомая привычка, так что до этих взрывов никому и дела не будет. Прочь – от обреченного мычания лишаистых коров, от пригнувшихся по берегам грязной речушки лопухов, от выглядывающего из сарайного окна красноглазого нахохленного петуха – вытягивая шею, он захочет по заветам отцов напоследок наказать непослушного паренька: подло клюнуть или даже вкогтиться в волосы нашего героя, словно не желая замечать изменений в его возрасте. Что ж, осторожно спросим и мы: так ли уж она велика, эта разница? Или иначе: почему ее всегда будет хотеться сократить или удлинить, почему она не способна совпасть с самой собой? Но он ни за что не станет слушать подобных вопросов, отчего-то больше всего ему теперь захочется сбежать в те недоступные времена, в которых больше не придется ничего вспоминать. (Заметим в скобках, как странно, однако, само желание называть эту недостижимость «временами».)

Нет, сколько ни уверяй себя в неважности деталей, от них не так-то просто будет избавиться. Особенно если они прозрачны, растворены в воздухе, впитаны им. Невольно вдохнешь хоть малую часть. Петр уедет, чтобы никогда не возвращаться, а по этим кривым булыжникам по-прежнему будут бегать дети, одним из которых навсегда останется он сам. Невысокие, тянущиеся друг за другом домишки коротенькой улочки упрямо покажутся нескончаемыми. И не надо говорить: все дело в том, что ему по-прежнему неизвестно, что такое настоящая бесконечность (кстати, почему вы так уверены, что это слово нужно употреблять в единственном числе?), – не надо, помолчите лучше. Нет, эти прячущиеся под небом негодные лачуги, на самой окраине низкие, совсем деревенские, как утята, которых можно напугать топотом, запросто разогнав по куширям, эти наклонные, касающиеся облаков, выдлинившиеся крыши и вправду сделают пространство необъятным, в который раз смешав близкое и далекое, точь-в-точь как на картинах иных художников. Или все дело в изначальной ложности противопоставления бывшего и предстоящего? Нет, этот вопрос пока слишком рано задавать, но мы все равно будем время от времени к нему возвращаться. Время от времени. Пространство от пространства. Температура от температуры. Звук от звука. Цвет от цвета. Против воли ему придется рассмотреть почти стертые дождем рисунки на исщербленном асфальте, попытаться собрать рассыпанные фрагменты, протопать еще раз по бесформенным лужам, по наизусть выученным подворотням. Он сможет сделать это даже с закрытыми глазами, как слепые – узнавая задворки лишь по звукам, разве что используя тонкую трость для постукивания по булыжникам и неровностям стен. Перемещаясь от звука к звуку, от времени к времени и так далее.