Наталья Юлина - Настоящая африканская жизнь

Это крайности, а если человек чего-то достиг, и прошел уже через крайности, то какая глубокая печаль, переходящая в оцепенение, им овладевает. Отчего? – Ложность разумного существа. Оттого и жизнь наша часто кажется нам ложной, хоть этого и быть не может на самом деле.

Вот возьми твою жизнь. Что в ней?

Думать о смерти я начала ровно в семь лет, когда восьмого июня умер мой любимый дед. После похорон мы уехали на дачу в деревню Тарычёво. Сразу за домом начинались луга и овраги. Мысли мои в одиноких прогулках по окрестным тропам я помню до сих пор. Сравнивая себя с многочисленными родственниками, кузинами и кузенами – мы летом жили все вместе – я твердо решила, что я – другая, а значит должна скоро умереть. Это не было печалью, это было тишиной. Думаю, такая работа, если началась, ее уже не остановить. Кого она из тебя делает, святого, злодея или – два притопа, три прихлопа, об этом ты получишь от жизни уведомление ближе к концу.

Выбор, несомненно, ты делаешь сама, но кто ты, вот это для тебя и тайна, бывает, выбрала одно, получила другое.

Всё. Точка. Перестань травить душу. Будь достойна своего одиночества.

Одиноки ты, я, он, она. И все не виноваты…

Пусть она идет по родному городу. В этом городе каждый шаг может вернуть тебя на два, пять, десять лет назад. Ступила, а место заколдованное. Ночь, и всё перемешано бордовой мглой. Какое время года? Сколько тебе лет? Ничто не рискует к тебе приблизиться. Твое сердце сканирует ночь, чтобы хранить ее, наверно до своего конца. И не ты ею владеешь, а, наоборот, она сама, когда и где захочет, берет тебя к себе. И ты снова, как тогда, бежишь по переходам под землею, из-под земли, в проулки мимо глухих стен. Углы домов, лобастые троллейбусы, узкоглазые фонари. А ты бежишь, чтобы всё осталось. Остановишься, и ничего не станет. Стоит ей остановиться, и всё рухнет, и обрушатся на неё стены. Но она бежит, потому что еще можно всё спасти. И знает, что спасет, потому что остался один шанс из тысячи, а это очень, еще очень много.

Вопрос в лоб. Спасла или не спасла? Но дело-то не в этом. Дело в том, что она действовала, нелепо с точки зрения здравого смысла, но действовала, не раздумывая. Оправдание действием. В тяжелой ситуации по-другому нельзя, вот в чем дело. А теперь она уже не может разучиться думать, значит, не умеет действовать, и трудности не для неё. Такие, как город. Город труден сам по себе, поэтому пусть будет деревня.

Поле. Снег. Избы. Неторопливые. Неразговорчивые. Два крыла крыши не стиснуты, не распластаны, лежат белые на черных бревнах. Лететь в небо – далеко не улетишь, а петушиться на месте – так и труда не стоит.

Лишний раз не улыбнутся, только и прогнать меня – не прогонят. Да, Брейгелевских утесов на заднем плане жаль. Нет утесов. И очень все от этого не закончено, путь вдаль бесконечен. И от этого холм, поле, я – все одиноки. Только деревья и запах мокрого снега, смешанный с дыханием печных труб. Это запах бесконечности жизни, не бессмертья, нет. Сиюминутный и вечный. Этим запахом любого человека можно вылечить, меня, например. Этот запах можно пощупать руками. Он на ощупь – соломинка. Ведешь, ведешь пальцем по шелковой трубочке, и вдруг укол и заноза. И тебе смешно, и ты не подозреваешь, что всю жизнь этот запах держится в тебе, хочешь того или нет, все равно, каким бы воздухом ты ни дышала.

Особенно силен запах по ночам в марте. И звезды над забором тоже вдыхают его. И вот-вот моргнут, и талая вода сбежит по оконному стеклу…

Ах, нет, нет, нельзя так волноваться. Это только мысль, мысль. Нет никаких капель, и ты должна держать себя в руках.

Держать себя в руках? Если кто не пробовал сходить с ума, откуда он знает, что в своем уме. Если чувствуешь блаженство, так только потому, что был ад. Я – за блаженство, пусть ад будет в нагрузку. Ведь, пока ты не вышла из комнаты, всё в порядке… Но приходит ад – и ты съеживаешься до своего крошечного тельца.

Скорее всего, совсем нет тебя. Ты не субъект. Тобою никто не заражен. Но как объект – пожалуйста. Ты – это, например, МОСКВА.

Есть такие в ней точки, что нет даже воспоминаний, только смотришь прежними глазами, как будто случайно тогда-сейчас наткнулась на знакомое место. И теплая печаль. Да скорее не молодеешь, а согреваешься. Потому что все эти места уже не те места.

Где она, Москва? На Гоголевском? Только не на старом Арбате, чужом и неприятном.

Гоголевский и точки города – маленькие окрестные площади, дома, скверы. Москвы как целого – нет. Не на что опереться, не о чем подумать. Ты одна. Капают, капают стальные минуты в духоту, тесноту комнаты. Где-то гундосят автомобили. Москва неподвижными, выпуклыми глазами козы уставилась на тебя. Чучело Москвы. А была ведь козленком. Малыш прыгал с Мытной на Серпуховку, смеялся над милицией, стоял в очередях в Ударник. Козленок вырос. Козу зарезали. Остались только карие, неподвижные глаза, по ночам они смотрят в твое окно, и доносится слабое гламурное блеяние. Пусть кого-то радует интернет, у нас – Москва с глазами козы.