Юрий Сотников - Вовка. Рассказы и повесть

Вот так, с искренней улыбкой от наивности наших страхов, мы дошли до двери в винное подземелье. Почему винное? – ну а какое ещё может быть подземелье в барском поместье, где проживают богатые родовитые люди, где устраиваются балы, развлечения, фейерверки – а самое главное, там и сям шастают хоть и нагловатые, но очень обаятельные гусары, жадно охочие до выпивки, а потом уж до барышень.

За прошедший век прежде крепкая дубовая дверь основательно сгнила: перепоясывающие её железные полосы облетели на пол ржавой коростой, а бронзовые заклёпки позеленели и раздулись как жабы. Теперь это уже была слабая беззащитная дверца – и когда я её потянул, она едва на меня не свалилась, то ль скрипя, то ли плача.

– Ну что, войдём?

Голос мой нарочито зазвенел уверенностью, и даже какой-то благополучной отвагой – словно бы я знал точно, что нам драться с врагами придётся, но мы победим.

– вяувяувяу! – пролаяли щенята душеспасительными фальцетиками, заранее прося о пощаде тех, кто стоял там за дверью притаившись во мраке.

И мы шагнули вниз.

Я сразу подумал: звенят цымбалы. Хотя у меня нет никакого представления, что это такое, но по опыту жизни и по памяти предков я вижу какую-то большую медную тарелку, по кругу унизанную мелкими погремушками: и когда она обо что-нибудь ударяет бам, то они отвечают ей – цым. Ещё слышались звуки рояля: для моих немузыкальных ушей вполне себе похожие на фортепьяно или пианино. И конечно же, скрипка – потому что ни в одном подземелье без неё нельзя обойтись – она навевает любой, даже гениальнейшей бренности, мысли о тленности.

Умирать не хотелось: но там где-то – откуда? – оттуда! – пробивался тонюсенький свет, ударяясь о факел вместе со звуками музыки. А свет – это жизнь, это вера с надеждой.

Вскорости я уже потушил свой огонь, ориентируясь на туманный светоч в этом тоннеле, призывающий, манящий. Мы со щенятами и их чёрной мамкой были похожи на четырёх младенцев, родимчиков, спеша к выходу из тёмного чрева барской утробы. Но куда? – в неведомое.

Дальше идти и что-то искать было незачем. Перед нами ещё одна дверь из пузырчатого стекла, а за ней громко играет мазурка и кружатся тени смеясь. Неужели там бал? – ведь прошло столько лет, пролетел целый век.

Я легко отворил невесомую дверь – и обомлел от видения, которое явно показалось мне сном. Так и сон часто кажется явью, когда в нём вдруг представляются живыми уже умершие родычи или друзья, напоминая о себе жестами и улыбками, коих ни у кого на земле быть больше не может. И здесь передо мной явился полный зал давно умерших людей, голых скелетов в ветхой одежде, но от души веселящихся.

Ах, я совсем не боялся! – мне не было страшно. Наоборот, мои волосы поднялись дыбором от счастья такой невообразимой удачи, от возможности побыть чуточку на переломе жизни и смерти, бессмертия и бренности, единого мига и вечности. Я почему-то сразу уверился, что в этом по-своему прекрасном обществе меня никогда не обидят.

К нам подошёл высокий мажордом с очень впечатляющим черепом, и клацая нижней челюстью об верхнюю, наверное, спросил – как вас представить гостям?

Это был вышколенный и самоуверенный мажордом, много повидавший на своём длинном веку. Он отличался завидным хладнокровием: его кровь давно уже примёрзла к костям.

– Позвольте, я сам это сделаю по мере знакомства, – ответил я ему, и прошёл мимо, стараясь нарочно погрякивать суставами и мелочью в кармане, чтобы меня приняли за своего. Щенята, теперь уже весело погавкивая, рванулись вперёд, узрев какую-то миловидную дворняжку, её бледные косточки с розовыми бантиками, возлежавшие на пуфике. Она блаженно потягивалась, чувствуя на спине поглаживания своей хозяйки, которая протягивала ей давно высохший куриный мосол. Рядом с хозяйкой сидела дама помельче – может быть, дочь – и шептала маменьке на ушко последние светские анекдоты. А позади над диванчиком возвышался грубоватый бравурный кавалер, вертевший головой во все стороны, чтобы никто не зацепил его дам.

Это я всё так рассказываю, что будто бы дамы и кавалеры. Но на самом деле я пришёл почти во склеп, и присутствую на балу настоящих скелетов, которые живут в моём прошлом – но в своём естественном мире, понимая его как единственное сущее на земле. Они разговаривают и слышат друг друга, радуются и горюют, наверное – а я только по клацанью их челюстей могу себе представить темы этих бесед.

Кавалеров от дам можно отличить по росту и ширине плеч. А ещё более по костюмам. Конечно же, кое-кто из них оделся на бал в лёгонькую парчу и шёлк – эти кринолины, рубашки, рейтузы давно уже сгнили, оставив от своих пышных форм лишь лохмотья. Но вот шали, сюртуки и меховые накидки вполне ещё различимы на бесплотных телах своих великосветских хозяев; почти все дамы затянуты в железистые корсеты с крепкой шнуровкой, а на кавалерах кожаные пояса с золочёными пряжками.