Анатолий Ехалов - Солнце на половицах

А вслед за этим пивным расстрелом начали обрезать приусадебные участки у колхозников, и люди потянулись из деревень по городам…

Мы покидали деревню. Это была моя первая большая дорога.

Уезжали в никуда. Была весна. Сначала мы ехали до станции Бакланки на дровнях, которые тащил гусеничный трактор.

Дороги не было. Трактор, словно пароход, плыл по широко разлившейся жидкой грязи и гнал впереди себя волну. Я сидел на узлах, обнимая нашу собачку Дамку, которая преданно прижималась ко мне, и смотрел, словно капитан, в открывающиеся дали освобождающихся от снега пространств.

Мне грустно и тревожно. Позади нас оставался мой мир, открытый, освоенный за мои сознательные и бессознательные годы. С любимыми дедком Сано, бондарем и матерщинником, бабкой Паней, владычицей русской печи, Звёздкой, которая обогнала меня в росте и должна была скоро стать коровой. С соседкой Люськой, с которой был первый в моей жизни роман, закончившийся для нас общим позором, большим старинным домом, осколком прежней барской жизни, в котором последние три года царствовал я, окрестными лугами и полями, черноокой речкой Ухтомой с раками и язями, щуками и налимами.

Мне было все еще пять лет. Поэтому я не совсем понимал причин нашего переезда. Но, думаю, тогда моя мать поставила отцу ультиматум: «или она, или деревня».

И вот мы едем сначала в большое Пречистое, где живет бабушка Маша, где через дом – родня и свояки, где останавливаются пассажирские поезда, где есть своя пекарня, пошивочная мастерская, лесхоз, сырзавод, большая школа, больница, магазины.

Едем на временное жилье. Отец будет искать работу.

К вечеру наш гусеничный пароход притащил дровни на станцию Бакланка. Я помню высокие, гулкие своды вокзала, такое же гулкое слово «перрон»…

Уже в сумерках из лесных чащоб появилось огнеглазое, сыплющее искрами, окутанное облаками пара чудовище. Раздался оглушающий гудок, от которого душа моя провалилась в пятки. Дамка, сидевшая у меня на руках, рванулась и с визгом унеслась прочь.

Открылась дверь вагона, и проводница сказала строгим голосом:

– Побыстрее, граждане пассажиры. Поезд стоит одну минуту!

Отец подхватил меня на руки и подал проводнице.

Следом полетели узлы.

– Дамка! – кричал я не своим голосом. – Дамка осталась!

Но паровоз снова оглушительно свистнул, выпустил клубы пара, проводница захлопнула дверь, и поезд с лязгом и грохотом покатился в темные чащи.

– Дамка! Дамка осталась, – кричал я. – Остановитесь!

Но взрослые молчали и прятали глаза. А проводница ушла в вагон. Поезд набирал ход.

«Вот и все, вот и все, – стучали колеса. – Пропала Дамка».

Зареванный, я уснул в тамбуре на узлах. Ночью спящего меня притащили в большой темный дом, стоящий рядом с железной дорогой. В доме было тихо, только с улицы были слышны свистки паровозов, лязг вагонов и перестук колес.

Бабушка Маша кинулась загревать самовар, но меня не стали разбуживать окончательно, положили на печь рядом с какими-то спящими детьми. То и дело на меня клали руки и ноги, а в уши кто-то сопел. Но я не в силах был противиться этому, то и дело проваливаясь в полусон, полудрему. В избе взрослые зажгли лампу и пили чай, разговаривая вполголоса.

– Лето пусть живет у меня, – говорила бабушка, – а уж к зиме, как устроитесь, заберете.

…Утром я проснулся на печке один. Никого рядом не было. В печи потрескивали дрова, а бабушка стряпала пироги на кухонном столе и ставила противни на печь рядом со мною, чтобы пироги поднялись. Запах от пирогов, еще сырых, был волшебным. Тут были пироги с яйцами, со сметаной и картошкой…

Я скатился с печи и стал умываться из железного рукомойника, висевшего за печкой на цепочках. Рукомойник был о двух горлышках. Если его наклонять, то из одного горлышка лилась вода. Я ополоснул лицо и вытерся домотканым жестким полотенцем.

– Проснулся! – сказала ласково бабушка. – Вот и ладно.

– А где все? – спросил я недоуменно.

– Родители твои уехали по делам пригородным поездом чуть свет. Не сегодня-завтра вернутся. А сестрицы, с которыми ты на печи спал, в школу убежали.

– А Дамка? Где Дамка? – с тревогой спросил я.

– А Дамка твоя, милок, осталась в Бакланке. Вот батька поосвободится и съездит за ней. Со станции уже звонили нашим путейцам, говорят, ждет на перроне твоя Дамка. Так что не горюй понапрасну. Не пропадет она…