Саёшка Тихонов - Действующие лица

Я засыпал, когда это семейство суетно ввалилось на какой-то станции и стало располагаться, не зная, куда поставить огромное количество сумок. Непрестанно орал годовалый ребенок. Я с интересом наблюдал за Ромой, молодым благообразным парнем, за его четверыми детьми-погодками, за его беременной женой, за престарелой тещей и подростком – как я понял, племянником.

Я черкал в блокноте, когда четырехлетняя Элина подошла ко мне и заглянула через плечо. Я нарисовал ей льва и динозавра на каком-то листочке, потом по ее просьбе – в своем блокноте и своей ручкой – «чье-нибудь лицо». Увидев, что получилось (мы сошлись на том, что это баба-яга), она попросила «дедушку», а затем «девочку».

Несколько раз спросила, где мои дети. Улыбалась и говорила: «Ты мой друг! Папа, папа, смотри, как красиво рисует мой друг». Дети липли к отцу, он и впрямь казался тёплым человеком в отличие от нервных жены и тёщи. Те постоянно кормили детей булочками, постоянно укладывали их спать, а при этом кричали на Рому. Рома снисходительно и терпеливо улыбался.

Старший из детей, имени которого я так и не запомнил, говорил что-то плохоразличимое. Мы потом разговорились с Ромой. Он рассказал, что у сына испуг, но, как говорят врачи, скорее всего, перерастет. Рассказал, что они по какой-то религиозной программе летят в Америку жить, ночевать будут в Шереметьеве. Волнительная, словом, поездка.

Мальчик вдруг запаниковал: «Папа, папа, зачем поезд так быстро едет, зачем ты так сделал?!» – и с ужасом вглядывается в окно. «Успокойся, – объясняю, – это просто чтоб быстрее доехать». Мальчик расплывается в улыбке и, разбивая на слоги, монотонно произносит: ты мой па па по е дешь со мной я тебя люб лю ты всё по ни ма ешь.

Мы выходим с Ромой в обледеневший тамбур, и мне хочется сказать ему что-то экзистенциальное – мол, мы все чувствуем, что поезд летит в темноте, а кроме рельсов ничего и нет, а мальчик просто так и говорит, если страшно, не прикрываясь рациональными объяснениями.

Я что-то рассказываю о страшных снах, о непонимании, как двигаться дальше, я пою ему недавно сочиненную песню, где звучит «господи, если я тут тебе нужен, сам и неси, сам и неси», мне как будто хочется тоже получить от него одобрения, погреться от его терпеливого оптимизма. А он после песни сказал мне: «Священником будешь».

Это было действительно больно – видеть, как Рома пытается уложить спать своего пятилетнего сына, а тот смотрит в пространство и произносит с оттяжкой, словно намеренно бьет в одно и то же место: я не люб лю те бя па па я не люб лю те бя па па па па я не люб лю те бя, а Рома, делая вид, что не слышит, продолжает его баюкать.

Вообще никого, напрочь! Я не понимаю, что происходит. Это называется игра. Так, не называем, это мы не называем. Ради бога, идите. Слушайте что хотите, слушайте что хотите, хоть чего, новости, хоть чего хотите слушайте. Я хочу знать признаки, когда закончатся в Москве вот эти пробки, вот это, понимаете, ды-ды-ды-ды-ды-ды-ды, туда-сюда, туда-сюда, ночью, утром, круглые сутки люди не спят.

Связано! Она нестандартная. В какое-то время она появилась нестандартная. Она – летняя, я допускаю, но она появилась у всех, причем странным образом. Вы хорошо идете, хорошо. Боролась-боролась за здоровье мужчин, боролась, доборолась, поняла, что не тем путем, спросила, да, идете не тем путем, пошла другим путем, мне сказали – да, идете тем путем, начала бороться тем путем, отсылать в семьи, всё, сказали, хорошо, это правильный путь. Ничего. Полмесяца – никакого результата. Вы знаете, я что, не человек, что ли? Ну я же переживаю! А я не могу его сказать, вы же знаете, я не могу его сказать. Вы тоже знаете, вы все всё знаете. Все в Москве что-то знаете. Я не понимаю, почему нельзя договориться. Значит, мы так будем биться сто лет.

С чем? Ну, непонятно с чем. Понимаете, вот я и хочу, чтобы эта битва когда-то закончилась. Когда-то закончилась. Чтоб я когда-то почувствовала себя обычным, спокойным, нормальным человеком, чтоб я вышла в мир, чтоб я ни на кого не обращала внимания, чтоб я не видела вот этих машин – закрытых, открытых, туда-сюда, туда-сюда, черные, белые, открытые, вот он поехал – я за него боролась, я боролась именно за два стёклышка, только добилась – закрылись все. Но так не бывает, я тоже не дура, понимаете, я тоже не дура! Я же понимаю, что если я что-то сделала – и вдруг в ответ все эти стёкла закрылись – ну не просто так, не просто так! Я не могу каждого.

Понимаете, я уже каждого отключаю, каждого, каждого, каждого. У меня слов нету – каждому сказать, что надо беречь мужское здоровье. Сказать, что надо идти в семью и рожать детей, все мне показывают, да-да-да, приезжает машина, стоит, выходит мужчина вот в таком виде, я договорилась, вы знаете, неважно, выходит мужчина, открывает заднюю дверь, я тоже не дура, я понимаю, что задняя дверь что-то значит больше, чем передняя, я так сама себе кумекаю, стоит-стоит-стоит, вот в такой одежде, как у вас, в этих коротеньких, я понимаю, к чему идет речь. Через некоторое время он достает ребенка, я думаю – боже мой, слава богу! Ко мне спиной, долго-долго, думаю – слава богу, ну наконец-то они уйдут. То есть они возьмутся за, извините, за голову. Ну хоть это прекратится, понимаете, вот это насилие над мужским организмом – это прекратится.