Андрей Томилов - Год волка

– Короче, или всё рассказываешь, или я больше туда не полезу. Ходи сам. Один раз сходишь, увидишь, как это сладко. Не пойду боле!

Сняв шкурку, Степан осмотрел голую тушку соболя, словно выискивая изъяны, кончиком ножа вскрыл брюшную полость. Достав двумя пальцами печень, развернул её к себе внутренней стороной и осторожно вырезал желчный пузырь. Неспешно положил его себе в рот. Печёнку заправил обратно и, приоткрыв дверь, выкинул тушку на мороз. Снова сел на нары и долго чмокал языком, высасывая желчь.

Он всегда съедал один мешочек желчи, когда обдирал соболей. Объяснял это тем, что «нутро всегда будет здоровое, и желудок крепкий, всё сварит, хоть напильник кидай».

Генка тоже попробовал как-то соболью желчь, но только один раз. Горечь невыносимая, и псиной воняет. Больше не хотелось.

Тушки соболей собаки не едят. Понюхают брезгливо и отходят. Даже в самое голодное время. Охотники утром, отправляясь на путик, прихватывают смёрзшихся за ночь, обнявших друг друга голышей, и уносят подальше от зимовья. Кидают куда-нибудь под выворотень, где весной их найдёт медведь и полакомится. А какой охотник ещё и капкан сунет, выловит там одного-двух интересующихся кучей голых собратьев.

Высосав один желчный пузырь, Степан так же аккуратно вырезает лекарственный мешочек и у других подопечных, попадающих ему в руки. Перетянув ниткой, развешивает их под потолком, высушивает и складывает в коробочку:

– Летом принимаю. Один пузырёк на стакан воды. Очень пользительно.

– Хм. Сто лет жить собрался…

Генка снял с потолочины одного соболя, потряс его возле печки, освобождая от лесного мусора, принялся обдирать. Степан своих уже на правилку натянул, пристроил под потолком, на просушку.

– Ладно, не кипятись… расскажу. Да. Расскажу. А ты слушай и думай. Думай! Своей башкой думай!

– Чего думать-то?

– Тебе же сказано: слушай!

Было заметно, что Степан нервничает. Даже в лице переменился, губы жмёт, что они побелели, брови на глаза надвинул. Шагнул широко, к двери и обратно. Ещё раз развернулся и снова шагнул. В оконце глянул, согнувшись в половину. А что там глядеть, – ночь. Ещё помолчал.

– Ну? – Не вытерпел Генка.

– Гну! Всё поперёд норовит! Чо и боюсь с тобой вязаться-то. Ох и боюсь…

Снова глянул в оконце, будто ждал кого. Да, и ждать будешь, так не увидишь, – ночь! Тайга и ночь! Генка тоже заворотил шею, всмотрелся в темень.

– Чо случилось-то? Чо ты в загадки-то играешь?

– Дура ты! Дура стоеросовая!

– Я дура…?

– А я, может, и того дурнее! Да не совладать мне одному с тайной-то. Не совладать… Боюсь…

Степан чуть прилип к самому краешку нар, припал просто, вытянул шею, губы вытянул и, шёпотом, громким, но всё же шёпотом протянул:

– Зо-ло-то!

– Что золото?

– Тихо ты, дура! Ой. Надеваю я петельку, однако. Ой надеваю. Сам себе на шее затягиваю… Говорю тебе: зо-ло-то там!

– Где?!

– В Бурлячем и есть! Балда!

– С чего взял-то?

– С того и взял, что сам видел. Вспомни, как ты ко мне в напарники-то попал? А? Кумекаешь?

Генка зашкрябал пятернёй в шевелюре, кинул окурок в тазик под умывальником, где тот коротко шикнул и примолк. Печка шипела, сырые поленья на жару исходили соком.

– Как попал? Директор послал. А чо не так-то?

– Да, всё так. Только до тебя-то я поди тоже не один тут бегал, по тайге-то?

– Ну?

– Вот и «ну». И что посадили Серёгу-то, напарника моего, – слыхал?

– Слыхал, понятно. За хулиганку его, вроде, в городе кого-то пырнул.

– Пырнул тебе… Это всё хитрости. Уж расскажу теперь, как было. Ну, уж смотри! Ежели чего… Смотри!

Степан широко, увесисто погрозил пальцем. Снова кинул взгляд на оконце, будто боялся, что кто-то подслушает, вникнет в тайну. Ладони запихал далеко под рубаху, будто замёрз крепко. Было видно, что очень волнуется, даже переживает. А рассказать всё же решился. Видно не мог боле сдерживаться, не мог таскать внутри себя тайну. Не мог.

– Мы здесь с Серёгой пять лет вместе промышляли. Бурлячий всегда пустой был. Как ты и говоришь, проскочит один-два бусаря, и всё. И путик туда не рубили, – бестолку. Здесь, в пойме, хоть бельчонку собирать можно, а там и её нет, одни же ельники. Плодоносят раз в четыре- пять лет, да и то так себе. Короче, не интересный ключ.

А тут случилось так, что я глухаря добыл. Как раз на той косе, что от Бурлячего намыта. Ну, добыл и добыл. Глухарь птица добрая. Какой охотник мимо пройдёт? Добыл.

Степан шагнул до двери, и опять к столу. Руки мнёт в кулаках. Снова шагнул. Снова. Генка пялился во все глаза, ворочал головой, боясь пропустить хоть малое, хоть самое неприметное движение напарника. Рот как-то сам приоткрылся. Понимал, чувствовал, что где-то близко тайна. Она уже в воздухе витала, в клубах табачного дыма ворочалась как младенец в зыбке, – тайна…