Борис Клетинич - Мое частное бессмертие

У меня три ученицы по 10 лей за урок! Две местные, а третья аж из С а дово!

Вот и делайте выводы! Водили бы её к бездельнице из такого далека?

И при всём том я верю в Иерусалим, в море, и в Грету Гарбо, на которую я похожа лбом и глазами.

А бабушка ни во что не верит. Даже в письмо от Льва Толстого, полученное папой. Она понятия не имеет, кто такой Лев Толстой, и всё равно считает, что письмо поддельное.

Тем смешнее показалось мне гремучее внимание, с каким она в миллионный раз слушала Ёшку Г., бывшего папиного компаньона.

Вруна и грубияна. Про то, почему он в бога не верит.

Hашла кого слушать!

Этот Ёшка давно покинул уезд. Никто не в курсе, где его носит круглый год. И только осенью, на исходе Ужасных Дней, он снова тут. Ест и пьёт у нас всю неделю! Храпит заливистым храпом в шалаше. А ведь из-за него наша пасека погорела: клещ высосал её.

…Мама принесла обед: салат, селёдку, потом суп, жаркое, но Ёшка объявил: «В животе перемешается!» и стал есть жаркое с селёдкой.

Ел он жадно, без удовольствия. Все 10 пальцев в жиру. И лицо его оставалось нервным, серым.

Не понимаю, зачем мы терпим его.

Сейчас он всё съест и станет хвастать. Про то, что в Черновцах у него пасека на 1000 ульев. И клещ их не берёт. И гнилец ни разу не пошёл. И что во Франции едят только его мёд. И никакого другого. И из Америки уже заказы идут.

А последний номер программы – почему он в синагогу не ходит.

Это про Гусятин.

Негодяй! Из-за него мы без ульев. Только борти в лесу. Да и там лесораму строят. И если б мама не научилась шить комбинации и лифчики, убирающие живот, то на что бы мы жили?

Уф-ф-ф!

Я сижу с конспектами и готовлюсь к уроку с девочкой из С а дово. Пытаюсь сосредоточиться на простых уравнениях, но Ёшка уже пустил волынку про Гусятин.

Когда-то он держал буфет при русской батарее. Пил вино и ел трефное с казаками. И вот он увидел, как в Гусятине русские казаки согнали евреев на базарную площадь, потом приказали раздеться догола и танцевать друг с другом.

– Мужчин и женщин? – не поверила мама (ха-ха, всё как в прошлом году!).

– Угу! – Ёшка стал ковырять пальцем в зубах. – Потом заставили ездить верхом на свиньях… у которых течки нет!.. потом стреляли!..

Я прекрасно помнила, какие ещё последуют «потом», но не верила ни единому слову. Просто Ёшка ленив для Судных дней.

Вот и хватается за свой Гусятин – чтобы не поститься и в синагогу не ходить.

Следующие «потом» были про то, как:

– …поливали керосином еврейские дома…

– …увозили телеги награбленного с тех пепелищ…

– …а одного еврея вздёрнули на виселице за шпионаж (чихнул 3 раза – апчхи! апчхи! апчхи! – когда германский аэроплан в небе пролетал!)…

А в Сагадоре… якобы… женщинам отрезали груди (за то, что у свиней течки нет).

Но про Сагадор мне не придётся услышать: меня прогонят из шалаша.

Тут я посмотрела на бабушку.

Слепое лицо её едва выгребало из темноты.

Но с самых донцев старого её лица, обращённая на Ёшку, завивалась мышца взгляда такой оголённой силы, что я испугалась.

Ёшка сидел спиной ко мне, и спина его выдавала, что он утомлён, сыт. И что ему не терпится уйти. До следующего года.

Но тогда зашуршало в абрикосовых взвосях в нашем саду. Клеёнка надулась на шалаше. Быстрый ливень пошёл.

– А в Сагадоре они стали хватать женщин прямо на улицах! – добавил Ёшка, и нахальные глаза его в обмаке сагадорских видений стали скучны.

– Шейндел, выйди! – накинулись на меня мама и папа.

Ну вот! Что я говорила!

…В саду мальчишки собирали разбитый велосипед мануфактурщиков Тростянецких. Они нашли его на городской свалке и с победными воплями вкатили в лопухи в наш сад.

Мой брат верховодил сборкой.

Дождь мыл колючую полсть акации.

Кошёлка зелёных орехов, ворованных в лесу, была спрятана под порожком сарая, мальчишки зубили их без остановки. Мой брат сделал рукой широкий жест – чтобы и я зубила (ага, и выпачкалась вместе с ним, и его меньше ругали!). Но я сказала: «Отстань, Шурка!»

Бабушкино лицо, обращённое на Ёшку из темноты, стояло у меня перед глазами.

Не спалённые дома Гусятина, не отрезанные груди женщин… а только бабушкино лицо.

Я утешала себя тем, что бабушка неграмотна, а Ёшка врёт.

Бабушке 60 лет, и она никогда не покидала Оргеев!.. А Ёшка такой врун, что, когда он говорит «Доброе утро», я иду на улицу и смотрю, что же там на самом деле – утро или ночь.

Разобранные педали, руль, колёсная цепь валялись на тёплой тряпке. Лицо моего брата в чёрных стрелах от ореховой сажи было недовольное, но тайно-счастливое. И у мальчишек, его друзей, лица были злые, заляпанные ореховой сажей, но все счастливые, просто-таки светлые от счастья.