Игорь Тарасевич - Неистощимая

– Ничего! – весело сказала милая девчушка Вася, выпрыгивая из «Ауди» следом, – сейчас выпьем по рюмочке, да? Согреемся! Ночь-то холодная! – она поежилась в совершенно расстегнутой блузочке, взялась обеими руками за крохотные грудки. – Ой, у меня сейчас сисечки замерзнут, Иван Сергеевич! Срочно коньячку, и все у нас получится просто замечательно!

– Пойдем!

Голубович открыл дверь центрального входа, кивнул охране – это был знак оставаться им всем снаружи – и вместе с Васей вошел внутрь. Вероятно, Ванька наш уже ничего не соображал, как случной жеребец, которого ведут к кобыле, иначе его бы насторожила полная темнота внутри дома – обычно к его возвращению вечером свет зажигался – и отсутствие горничной Марины, которая всегда выходила к боссу из глубин кухни, от повара, и каждый раз, когда он возвращался, спрашивала, станет ли босс ужинать. Кроме того, если секретарь не сопровождал губернатора, он всегда ждал его внутри дома, у входа, тоже, как и горничная, спрашивая, не соизволит ли босс накануне следующего дня отдать тот или же иной приказ. А сейчас дом казался пустым, просто мертвым. Внутренний голос, как мы тоже с вами знаем, покинул этого хозяина уже давно, сознание Голубовича сейчас ничем не было затуманено, и Ванечка наш должен был призадуматься о том, что вокруг него происходит. А вот призадумался он или нет, сейчас увидим.

Голубович, везде по дороге зажигая свет, не переодеваясь и не переобуваясь, прошел по коврам прямо в спальню. Вася, с интересом посматривая вокруг, шла следом, постукивая босоножками, как копытцами.

– Садись на кровать, – распорядился губернатор.

– Можно, я пока вот сюда, за столик? – хихикнула Вася.

– Можно… А съемочная группа твоя когда подъедет?

– Группа? – улыбка на мгновение слетела с Васиного личика. – А разве… Сейчас и подъедет… Группа…

– Шучу, – улыбнулся Голубович, и Вася вновь освобождено засмеялась. – Сейчас, – гостеприимный хозяин открыл минибар. – Основной набор напитков у меня в кабинете, а тут, в спальне – так, небольшая коллекция.

Губернатор достал початую уже бутылку и два коньячных бокала, плеснул в оба на самое донышко, уселся напротив девушки, еще раз при свете откровенно разглядывая ее.

– Вы меня смущаете, Иван Сергеевич, – захихикала Вася.

– Правда? Ну, давай я торшер зажгу, а верхний потушу.

Голубович зажег торшер.

– Во! С торшером клево… А это что? Вон там? – она указала пальчиком.

Голубович оглянулся. И несколько мгновений не мог оторвать взгляда от изображения, видимого им уже тысячи, миллионы раз. Возможно, именно в эти мгновения с содержимым его бокала что-то произошло. Мы не знаем. А чего не знаем, того не ведаем.

– Это фреска… Джотто. Джотто ди Бондоне. Копия фрески из Падуи… Падуя, капелла дель Арена… Самое начало XIV века, тысяча триста третий или тысяча триста шестой год… Называется «Бегство в Египет»… Библейский сюжет… Работнице телевидения надо бы все такое знать, милая моя…

Вася на новый наезд ничего не ответила, теперь улыбка не покинула ее.

– Начало четырнадцатого века века… Балдеж.

– Этот дом несколько раз горел на протяжении своей истории, а вот фреска нисколько не страдала. Хе-хе-хе, – засмеялся Голубович. – Как заговоренная…

– Ну-у, супер!.. Балдеж…

Исполняя волю царя Ирода к избиению младенцев, среди которых якобы есть будущий царь Иудейский, по всему Вифлеему шастали стражники, алчущие избить каждого, родившегося в эту ночь. Потому Святое Семейство по дороге, указанной Божьим Ангелом, немедленно прямо из ослиных яслей двинулось в Египет, в теплый и спокойный Египет. Бежало Святое Семейство в Египет, полный света и тишины. Покорный ослик вез на себе Марию с Младенцем, Иосиф шел впереди, оглядываясь на Жену с Ребенком и разговаривая с попутчиками, потому что дорога в Египет, судя по всему, знаема была множеству людей, но Ангел указывал путь именно им, и можно было предположить, что им одним, ведь именно Марии показывал Ангел дорогу – туда, вперед, туда, в благословенный Египет. Потом Младенец вернется, Он придет, чтобы спасти всех нас, но Самому погибнуть. Вот почему покорность судьбе и готовность к новому горю изображалось на лике Марии, а тревога – на лице Иосифа, вот почему суровый лик Младенца обращен был не вперед, к теплу и свету, к покою и жизни, а в сторону только что покинутого Вифлеема, где всему семейству грозила смерть, где смерть и забвенье, где нет спасения – никому.

– Заговоренная фресочка… Да-с. Вот я ее силой и пользуюсь. – Голубович еще раз добродушно засмеялся. – Если эта фреска не горит, значит, Бог не хочет уезжать из этих мест… Подойди поближе, посмотри. Видишь, Бог оглядывается… Не хочет уезжать… А я свет потушу и тут же снова зажгу – ты так словно заново все увидишь.