Татьяна Ермакова - Диалог с душой

В десять часов утра в клинике был назначен сеанс сеньору Леону. Он опаздывал уже на двадцать минут. Это было более чем странно, потому что вчера Леон подтвердил свой визит. Прождав еще десять минут, Дин уже собирался работать с документами, как дверь открылась, и в кабинет вошел пациент. Его лицо было угрюмым, взгляд блуждал по стенам кабинета, и он даже не посмотрел в сторону врача.

– Доброе утро, сеньор Леон! – Дин приветливо улыбнулся, приглашая пациента пройти в кабинет.

– Конечно….. наверное….. доброе, – Леон пробурчал приветствие и молча, опустился в кресло.

– У вас, что-то, случилось? – Дин старался говорить мягко и не навязчиво.

– Не знаю…. Сегодня я не хотел приходить к вам. Не знаю, что на меня нашло, но ноги к вам не шли. Я бродил в парке возле клиники, оттягивая время приема, и потом вдруг понял, что если мы не докопаемся до истины, мне лучше не станет… И что я буду делать дальше? – Леон говорил сбивчиво. Его руки дрожали, и, чтобы скрыть эту дрожь, он постоянно сгибал указательный палец на правой руке. – Я всю жизнь занимался благотворительностью, никогда никому не желал и не делал зла, я люблю свою семью, ко мне уважительно относятся на работе, я с детства посещаю все церковные праздники…. Что я делаю не так? Почему я не могу просто радоваться своей жизни? Почему вы не можете мне помочь? Скажите? – лицо Леона выражало безысходность.

– Сеньор Леон. Вы должны понимать, что человек очень сложная система и до конца не изученная. Мы не знаем многих процессов, происходящих в теле человека, а тем более в его душе. Я вам рассказывал, что понимание жизни с точки зрения религии, не сильно отличается от новых открытий в медицине о душе. Она бессмертна, и, если это так, то выходит, что в этой жизни вы проходите уроки, не усвоенные в прошлых своих воплощениях. Мы должны узнать, где вы совершили ошибки, какая причина ваших жизненных трудностей, и поверьте, двигаемся мы в правильном направлении, но эта дорога длинная и сложная. И….у вас болит указательный палец?

– А… Да… Периодически его сводит судорога. Не понимаю почему, – Леон опять стал разминать палец.

– Вы умеете обращаться с оружием, Леон, – Дин внимательно посмотрел на пациента.

– Нет, что вы. Никогда не брал его в руки. У меня, можно сказать, патологическая неприязнь любого оружия. Я ненавижу насилие и даже не могу смотреть, как охотятся на животных. Мы даже перестали общаться с моим другом детства. Он заядлый охотник и его рассказы меня всегда раздражали своей жестокостью, – по лицу Леона пробежала судорожная гримаса презрения.

– Хорошо. Тогда приступим. – Дин сел в кресло напротив пациента, положил диктофон и собрался с мыслями.

– Я вам доверяю, доктор. Давайте тогда продолжим, – Леон немного расслабился, положил руки на подлокотники кресла и закрыл глаза.

Дин спокойно и медленно проговаривая слова, как будто случайно щелкнул пальцами и погрузил Леона в его воспоминания.

– Где вы сейчас находитесь?

– Я гуляю в лесу и играю с детьми с соседней фермы.

– Сколько вам лет, Леон, и как вас зовут?

– Десять. Меня зовут Клаус… Клаус Вагнер.

– Давайте отправимся дальше. Вы уже взрослый человек. Сколько вам лет сейчас? Чем вы занимаетесь?

– Мне 18 лет. Я поступил на службу в армию, – Леон говорил молодым, но строгим голосом.

– Какой сейчас год, Клаус?

– 1917 год. Идет война. Меня отправляют на восточный фронт, в Латвию.

– Что с вами происходит через шесть месяцев после отправки на фронт?

– Я тяжело ранен… Лежу в госпитале…. Я военнопленный… У меня забинтовано все лицо… Жгучая боль в левом глазу… За мной ухаживают русские сестры милосердия. Они очень добрые. Я не вижу их лиц, но у них такие мягкие и нежные руки. Они гладят меня, когда делают перевязку и что-то говорят, но я не понимаю их речь, – лицо Леона расплылось в улыбке.

– Куда вас отправили после госпиталя, Клаус?

– Я в лагере для военнопленных. Нас очень долго везли в темных и холодных вагонах. Многие солдаты умерли. Я пока жив, но мне очень хочется домой. Я устал, я хочу есть…, хоть корочку хлеба.., – голос звучал тихо, но в нем было столько страдания и тоски. – В лагере нас заставляют много работать и плохо кормят. Сильно болит лицо и глаз, но здесь нет врачей, и я боюсь, что умру от незаживающей раны. Она гноится.

– Представьте, что прошло двадцать лет. Где вы находитесь, и что происходит с вами?

– Я офицер вермахта. Служу в комендатуре лагеря для заключенных, у меня в подчинении сорок человек, – лицо Леона выражало высокомерие и презрение. Губы сжались в тонкую нить, спина выпрямилась, и всем своим видом пациент стал напоминать профессионального военного.