Святослав Тараховский - Немое кино без тапера

Собравшись вместе, приятные друг другу люди предавались веселью, и вместе с ними веселилась дочь его Дарья, возбужденная, румяная и прекрасная, как румяна и прекрасна каждая возбужденная женщина – но будет ли от этого толк, спрашивал себя Ладыгин?

Глазом ученого он любознательно наблюдал, как тост за тостом, порюмочно, пофужерно размазывалось, перетекало в хаос так красиво задуманное застолье, как выдыхалось общее внимание на Дарью, как веселье, распадаясь на кусочки и междусобойчики, поминутно утрачивало всякий возможный смысл и предназначение, на которое он так рассчитывал. Он взглянул на супругу Ольгу; в лиловом своем тонком шерстяном костюме, с короткой стрижкой сэссон и блестящими подрагивающими, как у оленихи от испуга, глазами она смотрелась молодо и внешне была еще не очень плоха, но внутренне, внутренне, боже ты мой, Ладыгин знал, какая звонкая пустота обитала в ее глубинах. Второй час застолья она ела, пила и шумно общалась с молодежью совершенно бездумно, не утяжеляя себя ни единой толковой мыслью. На фонаре она видела все проблемы дочери – их общие проблемы, на высоком фонарном столбе.

С Ольгой – ясно, удивляло другое: даже подпив и распустившись, молчали о главном обожаемые гости, верные друзья и лучшие подруги. Им, зрелым и опытным, успешным и не очень, попившим и завязавшим, порченым, траченым, разведенным, закаленным и оттрахнутым жизнью – им-то с чего, с какого страха молчать? «Люди! – хотелось ему крикнуть на весь стол, – высокие вы мои интеллигенты! Очнитесь, вспомните, наконец, зачем вы здесь, на чьем жируете дне рождения, по поводу какой даты? Понимаю, чужая судьба не чулок, на себя впору не натянешь, но хоть бы кто зацепил тему, намекнул, обмолвился, раскупорил бы разговор – наверняка была бы польза! Россия так устроена, что любая, в том числе личная, проблема решается в ней только тогда, когда она перезрела и всем по горло надоела. Самое важное в сегодняшней пьянке должно быть именно это, дорогие вы мои забывчивые склеротики!»

Любовь и ярость мучили Ладыгина; ярость, которая с оборота та же самая любовь и есть.

Он прошелестел взглядом по знакомым лицам. Он испытывал их, он требовал от каждого ответа, но так нарочито читался в нем ко всем присутствующим призыв, что шустренько отвернулась к своему казаху Марго, спрятался за Иннусю увлеченный вроде бы спором с артистами Сема Холодковский, опали лицами, склонившись к спасительной водке, братья – художники от Бога. Что ж, Ладыгин любит дочь больше, чем они, значит, придется ему самому.

Плеснув себе шампани, он подмигнул суетливому Володе – дай слово и поднялся вертикалью над заставленным столом.

Его приветствовали неуправляемо, но с энтузиазмом.

Он начал, как положено, с бодрых, прыгающих как теннисные мячики поздравлений; разохотился и, не замечая более фигур и лиц, блюд и бутылок на столе, цветастых обоев и яркого света, держал свой взгляд единственно на любимой дочери. Никто и ничто другое не существовало для него в эти минуты. Он уже было перешел к пожеланиям, когда вдруг, к удивлению аудитории, замешкал и сбился. Он прочел в ее глазах предвосхищение, предугаданное знание того, что хотел ей пожелать, и, одновременно, ее сухую просьбу: «Не надо об этом, папа, прошу тебя, не возникай». Прочел, устыдился собственного намерения и смолк. Молчание с бокалом в руке выглядело нелепо, оцепенение не давало ему мысли, чтоб достойно вырулить из умственного затона, но гости душевно прочувствовали, что произошло. Никто не влез с остротой, не сорвал священную паузу, но все терпеливо дождались, пока, преодолев ступор, Ладыгин не воздел, наконец, проклятый бокал и не закончил спасительно и уместно: «Дарья, позволь, еще раз – за тебя!»

Выпил, упал на стул, увернулся от укоряющего взгляда Ольги, но про себя решил, что она права. Он дерьмо. Старое, безвольное и никчемное. Ничего не смог. Ничего не сможет.

Невмоготу стало за столом. Кивнув Ольге, что скоро вернется, Ладыгин незаметно покинул великое торжество.

Профессорская квартира была тем и хороша, что по длинному, покрытому дорожкой коридору можно было без шума добраться до кабинета, толкнуть высокую белую дверь и, опустившись в просиженное, кожаное, прабабушкино еще кресло, укрыться от мира людей.

Шум в ушах. Духота. Ненависть к себе и гостям. Зачем они пришли, зачем вручали подарки, обнимали, целовали, поздравляли, говорили слова, в которые хотелось верить, зачем расселись как на вокзале, ели, пили, орали, черт-те что курили, дрыгались под нечеловеческую музыку, падали на ковер, а одного даже тошнило салатом – зачем все это, если никто из них не пожелал дочери главного?