Евгения Кобальт - Произвол

Июнь 1949 года

Я сидела на низком пуфике и со скукой рассматривала платье, висевшее на ручке шкафа. Оно было сшито из плотной коричневой ткани в белую крапинку. Юбка-клеш должна была строго прикрывать колени, шелковый поясок – туго схватывать талию. На груди вырез лодочкой. Элегантно, стильно и деловито – то, что нужно для изысканного ужина в компании начальника мужа. А не для поездки за город в знойный день.

– Дорогая, это платье подойдет гораздо лучше, – упорствовал супруг. – Примерь. Увидишь, как тебе идет.

Я проводила грустным взглядом короткое хлопковое платье в бело-зеленую полоску, которое он спрятал в недрах шкафа, и послушно взяла вешалку с коричневым в крапинку. В защиту мужа отмечу, что обычно он не копался в женской половине гардероба и полностью полагался на мой вкус. Но все менялось, когда дело доходило до важного приема. Тут уж ничего не попишешь – иди и подавай наряд на утверждение. Одежду мы подбирали очень скрупулезно, в зависимости от обстановки. Например, в гостях у генерал-лейтенанта Большегубского нельзя было носить декольте и укороченные до колен юбки – его жена презирала в женщинах любой намек на откровенность и не упускала возможности нарочито громко посетовать на падение нравов; впрочем, каждая из дам, которую Большегубская пыталась устыдить, понимала, что стареющая генеральша просто ревновала мужа к молодым красавицам. В доме Еремеева, замминистра здравоохранения, наоборот, осуждалась излишняя чопорность, особенно среди девушек в самом что ни на есть соку. Закрытые наглухо, от шеи до пят, платья якобы вызывали у Еремеева ассоциации с неприемлемой в советском обществе буржуазностью. Удобная отговорка, чтобы бессовестно таращиться на полуобнаженных женщин.

Замужем я 10 лет. За этот срок можно научиться безошибочно распознавать настроение супруга. Вот он неопределенно качает головой – значит, готов сдаться, нужно только маленько поднажать; если же он понизил голос и поджал губы, значит, штурм крепости бесполезен.

Считав его красноречивые сигналы, я сложила оружие. Раз выбор мужа пал на коричневое в крапинку и рот при этом сложился в тонкую ниточку, выходит, он снова хочет произвести впечатление на своих коллег и приятелей, которые собирались сегодня на загородной даче. Иначе к чему сей маскарад?

Я прикинула, через сколько минут после выхода на жару взмокну в этом орудии пыток – примерно через одну, – однако послушно начала переодеваться. Узкие бретельки домашнего платья скользнули с плеч. Муж вскочил с кресла, точно ошпаренный.

– Тебе в дорогу понадобится еще одна сумка, верно? Я принесу, – сказал он и опрометью выбежал из комнаты.

И так каждый раз, кисло подумала я. Каждый раз он удирал, когда я раздевалась. Одиннадцать месяцев, если мне не изменяет память? Да, почти год, как мы не были близки. Хотя до сих пор спали в одной постели, поддерживая иллюзию благополучной семейной жизни.

Мы с Сергеем Загорским встретились спустя два года после расстрела отца, когда я уже забыла, кто он и как он выглядит. Опала Адмираловых очень больно ударила по мне. Помимо второго родителя, я потеряла имущество, все папины сбережения, перспективы на будущее и расположение наших влиятельных друзей. Смерть отца и падение с высоты в низину стало тяжелым испытанием для моего незрелого, эгоистичного ума. Я не умела заботиться о самой себе, зарабатывать на хлеб и пробивать себе дорогу в жизнь. Дрожа в отчаянии, зачахшая от скорби, я устремилась к соседям, к нашим любезным, открытым всем и вся соседям, они же опускали глаза, говорили что-то о ремонте или скором отъезде, приносили свои извинения и поспешно хлопали дверью. Убитая горем Мария предложила мне пожить вместе с ней, но я отказалась – не посмела я вешаться ей на шею, когда на ее шее уже висела больная, возможно умирающая, мать. Через два месяца после отца арестовали и саму Марию.

И лишь одна из моих знакомых в Усове, старая брюзга Ольга Петровна, прежде не упускавшая случая поучить меня уму-разуму, поворчать попусту или просто каркнуть так, чтобы заткнулась, – вот эта самая ненавистная мне Ольга Петровна раскрыла двери нараспашку и приняла меня, как родную дочь. Она дала мне пообвыкнуться, переварить потрясшие меня вести, а затем мягко подтолкнула к самостоятельной жизни, как выпускают из клетки оправившегося после перелома лапы дикого зверя. Настала пора взять себя в руки и начать учиться.

Адмираловское дело погрохотало и минуло, словно штормовая туча. Я тогда, пребывая в наивном неведении, еще не понимала, что обязана своему спасению кому-то из папиных знакомых в НКВД, которые не смогли уберечь его, но позаботились хотя бы о его единственной дочери. Жизнь перевернула страницу и приступила к новой главе. Отныне прокурорская дочка снимала за гроши скрипучую раскладушку в убогой комнате, обманывая других жильцов дома, будто приходится хозяйке Ульяне Алексеевне племянницей, и, поскольку ей кровь из носу нужно было раздобыть деньги на еду и койко-место, она начала искать приличную работу. Но приличная работа не желала искать прокурорскую дочку, так что ей пришлось устроиться почтальоном. О какой изнурительный, монотонный труд! Сколько сил он высосал из меня, заменяя энергию и творческие порывы унылой пустотой! Долго не протяну, ни за что не протяну, повторяла я из раза в раз, заталкивая письмо в отверстие почтового ящика, и промозглый ветер добивал меня, кусая под изношенным пальто. Дома было не многим лучше: раскладушка моя стояла в крохотном закутке, отделенном от остальной комнаты шкафом, и по ночам я слушала, как Ульяна Алексеевна разговаривает сама с собой во сне либо пьет водку на пару с соседкой Тамарой Дмитриевной. Вообще, хозяйка у меня была женщиной пьющей.