Константин Потапов - Никто не знает Сашу

Я не могу ему написать. Чтобы он узнал, что мы теперь вместе. Я не могу написать. Он добавил меня в блэклист.

Может, мне теперь и не стоит курить джоинт. Он бы не одобрил. Чтобы я курила джоинт в таком состоянии. Он любил мои джоинты. У меня они всегда получались ровнее. Он так и не научился делать ровные джоинты. Он бы не одобрил этого джоинта.

Лучше, конечно, покурить из бонга. Травы у меня мало. На джоинт уходит много травы. Лучше покурить из бонга. Это экономичнее. Он бы не одобрил этого джоинта. Он бы и бонга не одобрил. Пусть это будет джоинт в честь него. Джоинт, который он бы не одобрил.

Он далеко, а я выкурю джоинт без него. Но теперь у нас есть общее. Оно во мне. Это ведь такое счастье, такое огромное щемящее счастье, что мы породнились здесь, внизу живота. Он ещё этого не знает. Я бы ему сообщила. Да только он добавил меня в блэклист.

Это даже смешно. Что я не могу сообщить, что у нас теперь с ним такое счастье.

Кто-то подумает, что это странное счастье. Что это совсем не счастье. Что это – несчастье. Но он бы понял. Мы вообще хорошо понимали друг друга. Но я не могу ему написать. Это даже смешно.

Он тогда играл на летнем этнофестивале. Он тогда заворожил толпу. А его никто не понял. Может быть, его почувствовали. Но его никто не понял. Он сотворил с залом чудо, и спустился со сцены потерянный, недовольный. Ему было мало чуда. Он хотел, чтобы его поняли. Никто его не понял. Я заметила, как это его мучает. Он пел, закрыв глаза, они подпевали, они были с ним. Они думали, что были с ним. Это было так смешно, так жутко. Он пел один, хотя все пели с ним. Как бы они ни пели с ним, пусть даже громче него, он пел один. И он пел про это – про то, что всегда пел один. Никто его не понял. Это было смешно. И жутко. Он всегда был один. Но теперь мы вместе. Несмотря на то, что я у него в блэклисте.

Его жена его вскрыла, но вскрыть не значит – понять. Вскрыть – это понять без любви. Он уезжал от неё в долгие туры. Он уходил от неё в песни. Он уходил от неё ко мне, уходил в траву. Ещё до того, как мы стали вместе. Он рассказывал, как просил её помочь. А она сняла фильм, где вскрыла его. Она выставила его нелепым. Её испортила Москва. Я помню, как он говорил мне. Москва стала между ними. Так бывает. Москва стала важнее, чем он. Поэтому она пожертвовала им ради Москвы. Ради хорошего фильма про него. Он такого не заслужил.

Теперь нас роднит это. Когда долго делаешь это, не предохраняясь, вас может породнить. Нас породнило. Он ещё не знает. Если бы я могла, я бы ему сообщила. Но я у него в блэклисте. Я написала его матери, я написала его менеджеру, написала всем его друзьям, что мне нужно связаться с ним. Мне никто не ответил. Не могут простить мне, что я единственная, кто оказалась с ним рядом, когда ему было плохо. Не могут простить мне, что, когда он ушёл от группы, ушёл от жены, ушёл от друзей, менеджера и семьи, он не ушёл в никуда. Не стал бомжом в переходе, говнарём в электричке, офисным клерком, самоубийцей. Он стал со мной. Он породнился со мной. Никто мне этого не простил. Никто мне не ответил на сообщения. Даже его менеджер Алина. Даже его мать. Единственная, кому я не написала – ей. Бывшей жене. Ксюше. Но она ненавидит меня сильнее всех. Он ушёл от неё ко мне. Он сбежал со мной в Индию – от неё. Я не хочу ей писать. Она будет вне себя от ярости, если она узнает, что мы породнились. Она будет счастлива нашей беде. Нашему маленькому общему несчастью. Для неё такое счастье – беда. Она снимает про человека в беде. Это её профессия.

Я была с ним жестока. Я поступила неправильно. Я бросила его одного в чужой стране, я взяла его деньги. Я у него в блэклисте.

Мы лежали плечо к плечу, курили в потолок московской квартиры, индийской комнаты, а он говорил мне про плацкартные вагоны и про прокуренные такси, и как просыпаешься от резкого толчка поезда и город, и надо петь, для ста человек, для пятидесяти человек, для двадцати человек, здравствуйте, меня зовут Саша Даль, я исполню для вас свои, а потом вокзал, и вечная гитара за плечом, и прокуренные такси, и глупые вопросы, на которые он всегда говорил, везу другу, он не любил рассказывать о себе, играть, петь, он стеснялся своего голоса, своих стихов, он раздавал это маленьким залам по двадцать человек, вонючим вокзалам, ночным плацкартам, где засыпаешь под утро, и снова просыпаешься одним толчком, чек, раз-два, раз-два-три, снова петь, и так раз-два-три, четыре, пять городов подряд, поспав часов двадцать за неделю. Он рассказал мне такое, чего никому не рассказывал. Он рассказал мне про родителей. Он рассказал мне про него. Что они не разговаривали с ним несколько лет. Он никому не рассказывал. Он доверял мне. Мы породнились. Так это странно. Мы уже породнились. У нас есть счастье. А он не знает.