Александр Товбин - Шутка обэриута

Шуршат шины.

И после тебя будут так же равнодушно шуршать.

Да, слов нет, – свежая мысль.

Да: торопливое лакированное стадо, презревшее кризис, в вечном движении: блещет непрерывный поток.

А в послевоенные годы огибали площадь горбатые такси-«победы» и букашки-«эмки», наследницы печальной памяти «чёрных марусь», но, – надрывно-весело трезвонил трамвай, всегда неожиданно, хотя заждалась безмолвная озлоблённая толпа, выныривавший из горловины Загородного проспекта! – с вековых тополей, устало наваливавшихся толстыми стволами на пики металлической ограды собора, по прибытии трамвая взлетали, панически загалдев, вороны.

Аминь?

Трамвайная цивилизация испустила дух?

Рельсы закатали асфальтом, – выдернули нерв из пространства, замели следы…

И вековых наклонных тополей, серебрившихся на ветру, давно нет.

Нет и шеренги нищенок, – от заколоченной часовни на углу Колокольной до киоска «Союзпечати» и дальше, до собора, – тянувшейся вдоль ограды; впрочем, нет нищенок, и – слава богу.

Но не всё в прошлом зачищается-унифицируется-подменяется, не всё, – как был во дворе мрачноватого дома номер 15 ломбард, так и есть, – у подворотни, – издали вижу, – знакомая вывеска; правда, обязательная, как в мавзолей, очередь рассосалась…

Под подошвами был асфальт, в ушах постукивали колёса?

Да, рельсы закатали, но трамваи разъезжали по моей памяти: постукивали колёсами, грохотали, скрежетали на поворотах, истерично звенели-трезвонили, поторапливая перебегавших рельсы, и изумрудные искры слетали со зловещим шорохом с дуг; не уймётся никак сданное в утиль время? Боже, сколько же всякой всячины скопилось в моей резиновой памяти! – усохший водопад в Крымских горах мог внезапно, – как вчера, в метро, – освежить радужными облаками брызг, но это воспоминание хотя бы подмешивало приятное к бесполезному, а, допустим, видение английского кладбища во Флоренции, с туями, кипарисами и беломраморными девами при кувшинах, – островка вечного покоя в петле автомагистрали, – иллюстрировало непустые размышления о горе, перевоплотившемся в красоту. Однако: давным-давно нет мемориальных вагончиков, исколесивших Серебряный век и, словно по ошибке, завернувших из Петербурга в революционный Петроград, и сквозь разруху военного коммунизма, – в Ленинград: форсировавших в 24-м году невское наводнение, перетерпевших пятилетки террора, одолевших сугробы блокадных зим… нет вагончиков с продольными скамьями, не довелось шустрым красным коробочкам на колёсах, замкнув историческое кольцо, вернуться после третьего, обратного, переименования в Петербург… и не бороздят небо рождённые графикой модерна волшебные жезлы-дуги; и всё меньше парков-депо с тянувшейся к циклопическим воротам, зашитым почерневшими рейками, вязью рельсов; короче, функциональный сюжет исчерпался, но во тьме – инерционные излишества памяти? реакция на фантомные боли? – вспыхивали огни: два красных на «пятёрке», красный и белый на «девятке», красный и синий на «тройке», – на третьем и девятом маршрутах ходили спаренные, тяжёлые и неповоротливые багровые, с жёлтой полосой, «американки» с трапециевидно скошенными задами; торчала из-под вагона, угрожающе покачивалась, на поворотах «выбрасываясь» вбок и удлиняясь, – чтобы дотянуться до невидимого врага? – железная балка с кулачком прицепного замка: «колбаса», подвижно-зыбкая ступенька для смельчаков-безбилетников; долгожительницы-«американки» кое-где до сих пор грохочут, скрежещут… По сигнальным огонькам в мутной ночи я считывал номер приближавшегося трамвая, но зачем сберегался памятью ветхий навык? Трамвайное движение искоренялось, а я бессонными ночами в Петербурге ли, за тысячи километров от него, в Тоскане, где проводил несколько месяцев в году, с тягостным наслаждением мёрз на ликвидированных трамвайных остановках, угадывал по цветам огней…

Опять оглянулся, как если бы чей-то взор сверлил мой затылок.

Никого.

Никого?

Золотая макушка колокольни сверкала на солнце…

Странная, замешанная на беспокойстве радость… – я придирчиво озирал площадь, помеченную многоярусной колокольней, а она, подновлённая, подгримированная и – не от этого ли? – отчуждённая, словно выпавшая из хронологии колокольня, вопрошала: разве сам ты, скучный ворчун, не изменился, не стал другим?

Да, я, ротозей с завидной выслугой лет, сделался мнительным, раздражительным, необъяснимое возбуждение гасил необъяснимой апатией; и – роились чёрные точки в глазах, кружилась голова… Пошатываясь, финишировал в облаке унылых домыслов и фантазий.