Анна Гурина - Обратная сторона игры

Рая перестала сутулиться, походка ее выровнялась, а на вечно бледном лице проступил румянец; окружающие стали говорить, что она похорошела.

Рая отработала в «мамочкином лагере» три года, а потом барак расформировали. За хорошую службу ей дали в Москве комнату, устроили мать в рабочий кооператив кухаркой и велели всем говорить, что комнату они получила от кооператива.

Теперь то, что она творила с чужими детьми, будут делать с ее сыном.

Их ласковый, зацелованный мальчик, который по утрам шлепает босиком в ванную, еще сонный, еще теплый и розовый, с отпечатком подушки на щеке, такой вежливый, такой покладистый – всегда уступит соседям очередь, не то что другие дети. Чьи грубые руки станут его одевать? Кто объяснит, куда подевалась мама? Кто обнимет его с утра, кто поцелует на ночь? Кто слепит с ним снеговика во дворе? Ее мальчика станут бить крапивой, заставят есть дерьмо. Если он заболеет – будет умирать в одиночестве, если выживет – научится воровать, материться, пить водку. Выйдя из детдома, попадет к блатным, затем – преступление, лагерь, может быть, короткая свобода, а потом снова пересыльная тюрьма, и так до бесконечности, по кругу, пока однажды кто-то не убьет его в пьяной драке или не застрелит во время побега. Ласковый, нежный мальчик, рожденный в любви и для любви, что же за жизнь ты проживешь? Жизнь, в которой каждый день преисполнен сожаления. За материнские грехи ты понесешь расплату.

Ребенок, наевшись, уснул. Из открытого треугольничком рта выпал сосок. Рая вдруг почувствовала за спиной странное шевеление. Она обернулась и увидела детей из того барака: они столпились возле её кровати и тянули руки к Боре. Глаза их были стеклянно неподвижны, а рты с черными от цинги зубами ухмылялись.

Как безумная, вскочила она с кровати и заметалась по комнате, кусая руки. Упала на колени и стала молиться:

– Господи Иисусе, прости меня… Не дай Бореньке этой жизни! Господи, не мсти мне. Не мсти!

Она билась головой о паркет, словно пытаясь достучаться до Бога, но изнутри поднималась не молитва, а что-то иное, какое-то другое решение, облечь которое в слова и действия у Раи не получалось. Она снова вскочила и стала ходить по комнате, беззвучно крича, как в немом кино. Дети по-прежнему стояли в изголовье её сына и тянули руки; на шее одной девочки она увидела багровый след от верёвки – это Даша, ей было семь, когда она повесилась в туалете. И вот тут Раю осенило! Мука, шедшая со дна души, наконец, обрела решение: если она не в силах изменить судьбу сына, она её перехитрит. Мальчик не понесет расплату. Глупые наглые дети не получат воздаяния. Она им его не отдаст!

Рая медленно протянула руку к подушке. Несколько секунд пристально смотрела на уснувшего ребенка, у которого губки влажно блестели, а затем резко, словно боясь раздумать, прижала подушку к бело-розовому зефирному лицу сына. Маленькое тельце вздыбилось, крошечные ручки и ножки заметались по кровати, глухой крик повалил из-под подушки. Рая с тупым окоченевшим лицом, глядя неморгающими глазами в одну точку, наваливалась на подушку всем своим большим рыхлым телом. Через несколько секунд все было кончено. Когда она повернулась и посмотрела на комнату, то стоявшие возле кровати дети исчезли. Рая рассмеялась. Она победила. Утерла нос Богу, возжелавшему наказать ее.

Отсмеявшись, она медленно отвела подушку от лица Бори. Хрустальные кукольные глазки в удивлении смотрели в потолок, на нежной коже проступил алый румянец, шелковые губки раскрылись, и крошечная струйка слюны выкатилась на подбородок. Рая закрыла сыну глаза, поцеловала в нежную пухлую щечку и легла рядом.

Застыла.

В семь часов утра в квартире раздался звонок. Она равнодушно спустила с кровати ноги, встала, распахнула дверь.

На пороге покачивался пьяный Илья Моисеевич с сеткой мандаринов в одной руке и бутылкой шампанского в другой. В коридор выглядывали заспанные, ошарашенные лица соседей.

– Мне в ОГПУ лабораторию дали! – завопил он, размахивая мандаринами и шампанским. – Всё по высшему разряду, НКВД лично курирует! Ты представляешь, кто-то предложил надо мной подшутить в воспитательных целях, чтоб, мол, я место своё знал, не высовывался. Ха-ха-ха-ха, а я обосрался! Что с тобой, Рая? Рая! Кто-нибудь, помогите! Помогите ей!!! Она в обмороке…

Он был уже не молод и не красив: короткий седоватый ершик, морщинки вокруг глаз, неровная линия губ. Но сквозило в его облике – в повороте головы, в походке, в осанке, даже в том, как он держал тонкими пальцами чашку кофе, – сквозило нечто невыразимо чарующее, магнетическое, нечто такое, что, кажется, и нельзя описать словами. Что бы он ни надел – белую футболку ли, костюм ли, или обычную пляжную рубашку с шортами, – все сидело на нем ровно и гладко, словно бальный наряд. При взгляде на него в памяти всплывали старинные английские поместья, запущенный сад, пансион для мальчиков, музыкальный салон матери – канувшая в Лету эпоха, где дамы переодевались к обеду, а мужчины правили миром.