Александр Бунин - Огурцы растут ночью

А сколько фантазии! Какие невероятно слезливые сочиняются истории, чтобы заполучить водку в нетерпеливые разгорячённые руки. Нас по очереди забирали в армию, строго через день у нас рождались дети, принося в копилку сборной по литру с каждого первенца. Мы встречали и провожали неожиданную родню со всего света, женили всех подряд, разводились, вызывая у людей сочувствие и даже истинную скорбь. И чем фантастичнее были сценарии, тем охотнее нам верили трезвые горожане. Или делали вид, что верят…

А потом стаканы прекращают свой бешеный круговорот, извилистые окурки в шпротных банках начинают пахнуть значительнее, сквозь шторы бьёт ядовитое солнце, и наступает утро. А вместе с утром приходит и похмелье. Печальное очарование обречённости. Тревожное крещендо.

Похмелье – вещь тонкая. Как жало пчелы. И столь же болезненное. Культурный невроз. Для похмельного человека земной шар гораздо круглее, чем для обычных людей, и совершенно другой масштаб гравитационных сил.

А как обострены с похмелья все чувства! Как кипит разум, возмущённый отсутствием влаги! Ты готов доказать все теоремы тысячелетия, открыть новые земли, написать Нобелевский роман и возлюбить всех женщин Вселенной по два раза. Безжалостный случай.

Но так же и беззащитен человек с похмелья. Как тих и скромен он, проводя бледными сухими пальцами по припухшим глазам и колким щекам. Сколько неги в нём, сколько надежд на ласковое будущее, обрамлённое лёгким бензиновым бризом и коктейлем «Таран». Какая готовность подать руку даме, выходящей из троллейбуса и снять с дерева плачущего котёнка.

Утренний алкогольный дебют – материя эфемерная, умственная, философски и математически сложная.

Процесс опохмеления неспешен, светел и радостен, но немногим удаётся в полной мере ощутить эзотерический люфт между собственно опохмелением и пьянством, всегда стоящим с горящими глазами у края стола.

Совместное опохмеление ведёт к погружению в запой. Это жестокий закон Ома и беспощадное правило буравчика. Запой – вещь многотрудная, открывающая человеку всю сумрачность бытия. Это душные ночи в беспамятстве, это липкие дрожащие руки и тонкие кривые губы, это абстинентная истерия и граффити на обнажённом сердце, это состояние устойчивого нервного напряжения. Это самоубийство без летального исхода. Самоубийство, которое ты из последних сил можешь отменить, либо рухнуть в иную жизнь и вернуться позже, если повезёт. Мы прожили тысячи жизней, не отбрасывая теней. Воскресая, мы смотрели на мир удивлённо, осторожно, сомневаясь в правдивости чувств и предметов…

С возрастом люди становятся настоящими. Мы постигли персонифицированный смысл жизни. Попытка примирить мозг и инстинкты удалась. И мы устали. Пьянство перестало быть для нас процессом изысканным, возбуждающим. Мы превратились в бегунов на длинные дистанции, которые не могут отдышаться после тренировки. Мы устали от депрессий и физической неустроенности.

Мы уходим из большого застолья. Жизнь сопротивляется смерти, даже если рядом падают бомбы. Возможно, мы были не идеальны в своём пороке, но мы не были фальшивы. Мы никого не предали и старались никому не мешать в коварных водах межличностных отношений. Возможно, мы будем делать меньше глупостей, но качество их несомненно возрастёт. Возможно, мы повзрослеем под наплывом снегоуборочных воспоминаний. Но это вряд ли.

Теперь у нас другая жизнь. Прощай, сладостное зелье. Увидимся, когда солнце упадёт на дрожащий лист подорожника и летящий снег снова покроет наши лица. Увидимся. Мы ещё живы. Почти все.

(фрагмент повести)

Кругом были обстоятельства: рабочий полдник, негативный воздух аэропорта и зелёное радиоактивное небо, снабжённое облаками из медицинской ваты и неблизким линялым солнцем. Вместо погоды – перевёрнутый ящик с дождём и невозможными птицами фабричных оттенков. В деревенском горизонте гуляет пожилая радуга, похожая на молодильные помочи.

За окнами ютится немногочисленная земля и поношенный микрорайонный лес. Вялые деревья неуклюже стремят вбок корявые суставные руки, удивляясь бытию и отбрасывая изгрызанные тени. Вдали громко происходит стройка. Индустриальная прерия смело марширует вглубь последней природы, оставляя в награду убогие инфраструктурные подвиги.

В помещении имеются разные люди и более мелкая живность. Возле юркающий дверей разлёгся празднично мерцающий червяк, склонный к суициду, а на толстом стекле пестреет свежеубитая комариха, отравленная завистливой кровью провожающих.