Николай Бизин - Среда Воскресения

Он бы взглянул на женщину, с которой уже расстался, и обязательно сказал бы себе:

– Я непременно должен иметь другую даму сердца: только она может достойно наградить рыцаря за его доблесть! Но где её (другую) найти? Любовь всегда одна.

И вот здесь его взор обратился бы… Кар-р! Его взор обратился бы на Дульсинею Тобосскую. На кого же еще, кроме живущей по соседству крестьянки? Ведь незачем ехать на край света, чтобы убедиться, что и там небо синее. Ведь для того, чтобы увезти с собой чье-то имя, необходимо (но никак не достаточно) просто расстаться с его прекрасной обладательницей.

Что иное могло бы прийти в его ум, помраченный от такой очевидности?

Только оче-видность. То есть – только то, что у человека вообще ничего в жизни нет, кроме Прекрасного Вчера.

Поэтому – он увидел сегодняшнюю (более того – пришедшую к нему) женщину – вчерашними глазами. Более того, он увидел сегодняшнюю женщину – не своими глазами; и он понял простую вещь: нет у человека никого ближе тех, с кем предстоит расстаться.

Теперь эта женщина никуда и никогда его не отпустит… Кар-р! Она везде будет с ним, везде будет напоминать: пророк! Ты всего лишь слабый и грешный человек; но – если из Царства Божьего – возможно уйти (к женщине), то из Первопрестольной – выдачи нет (ты Царь! Живи один). Отныне и на веки веков женщина опоздала.

Я водомерка, что бежит по глади дня:

Его воды, огня, земли и кожи -

И видит берега вдали,

Которых не коснется никогда…

А если смерти нет, то что есть красота?

Он смотрел не на Жанну (из деревушки Домреми), а Дульсинею Тобосскую. Поэтому – он молчал. Поэтому – пауза затянулась, причём – словно бы на его шее. Дыхания перестало хватать. Он был разорван между двух состояний, на земле и на небе.

Перестав дышать (воздухом) – здесь, он продолжил дышать (душой) – там; поэтому – терпения ему было не занимать. Но она была ещё более терпелива и заговорила первой:

– Ты куда-то собрался? Впрочем, не важно! Главное – подальше от меня, – она не спрашивала, а утверждала, сразу давая понять, что раз уж она приехала за ним сама и без приглашения (и уж тем более – без предварительного звонка), то любой ее мужчина просто обязан быть ей рад и немедленно пригласить войти.

Чего он до сих пор не сделал! Тогда – он опустил одну ногу (непонятно, какую) и встал на обе ноги (непонятно, где), и уронил калигулу на землю, причем – почти ей под ноги.

Казалось бы – он всё это проделал чуть раньше. А вышло у него – чуть позже. Посколдьку сначала он проделал это в реале; но – ирреальная реальность зазеркалья оказалась прочней! И лишь теперь эти «антимиры» почти совместились; тогда – женщина усмехнулась и почти спросила его (она хотела определённости времён):

– Стоит ли так обходиться с императором? Или, по крайней мере, с его распутным (не зашнурованным) тёзкой.

Вот что она имела в виду: на самом деле третьего императора Рима звали Гай Цезарь Германик. Прозвище «Калигула» он получил, когда Германик, его отец, взял с собой сына в военный лагерь в Германию на берега Рейна, где малыш часто появлялся в форме легионера таких маленьких размеров, что вояки, глядя на двухлетнего малыша, которого они любили, дали ему шутливое прозвище Калигула (Сапожок) от caliga – солдатский сапог. Кстати, Калигула в дальнейшем терпеть не мог, когда его так называли.

А ещё она имела в виду исцеление (его собирание в дорогу, его целостность); сам он понимал, насколько не готов. А когда они с ней расставались – он ей едва не признался, насколько свое-временен её «тезка»!

Поэтому – пока что сказал о другом, но тоже чистой Воды правду:

– Пожалуй, мне вообще предстоит обходиться (без целостности) и ходить босиком.

Разумеется, что ни внешне, ни внутренне такого разговора попросту не было (но – он мог быть), и поэтому Илия Дон Кехана (впрочем, стоя уже реально – на обеих ногах и убрав руку от дверной ручки) сказал ей нечто совершенно другое:

– Как ты думаешь, ты очень красива?

Она была красива. Маленькая и опасная в своем женском праве быть любимой. Узкобедрая и ослепительно черноволосая, она смотрела на него огромными синими глазами и видела своего родного человека, который вознамерился поступить неправильно: оставить ее одну… Ведь тогда ей тоже пришлось бы оставить его одного.

Ведь хранить (и хоронить) далекого любимого в своем сердце она не собиралась.

Но он спросил себя ещё раз:

– Как я думаю (как я могу думать), её зовут на самом деле?