с прекрасными волнистыми волосами, –
ах, как приятно сейчас вообразить,
какой от них мог быть запах!.. –
слегка развивающимися на ветру,
шедшую по мостовой со своей собакой
Я даже толком не видел ее лицо –
только сверху, –
но она была восхитительна,
и я вспоминал о ней все время,
с тех самых пор, как угодил на фронт,
сожалея,
что так и не встретил ее на улице,
не заглянул в глаза,
не познакомился,
не узнал ее имени
С ужина во фляге сохранились остатки холодного кофе,
точнее, чего-то отдаленно его напоминающего
Я сделал глоток,
ощутил осадок на языке
и с горечью подумал о том,
как устал от этой безвылазной грязи и вони промозглых окопов,
горелой земли, выжженной бесконечными артиллерийскими обстрелами,
заваленной разлагающимися, изуродованными в ее осенней жиже трупами,
лишенными раз и навсегда той уютной, домашней жизни,
которой уже не будет
ни у них,
ни – скорее всего –
у нас всех, оставшихся здесь
в ожидании удара явно сосредотачивающихся на нашем направлении сил,
к тому же прекрасно умеющих вести боевые действия в этих условиях
и не желающих отступать до последнего боеспособного взвода
Нас мало,
и я не понимаю,
зачем было в течение нескольких дней
бросать в лобовую атаку
на хорошо укрепленные,
утыканные пулеметными расчетами позиции врага,
свои подразделения
и тем самым перебить почти два полка,
в первой волне которых было много опытных,
давно воюющих солдат и сержантов,
заваливая их трупами все поле от наших до вражеских окопов,
при этом не нанося последним никакого, хоть сколько-нибудь значимого урона
Стоны и крики до сих пор доносятся до нашего слуха,
разбавляемые отдельными,
эхом разносящимися выстрелами снайперов,
из-за которых мы оставили всякие попытки кого-либо отыскать и вытащить оттуда
Я не понимаю, за кого мы воюем
и почему должны из-за чьих-то разногласий
найти последний приют в этой никому не нужной грязи,
ненавидеть и убивать людей,
которых мы даже не знаем
и чья нация у меня всегда вызывала глубокое уважение?
Первые месяцы,
оказавшись на передовой,
я никак не мог к этому привыкнуть
и просто бежал в смятении вперед,
падал,
полз,
стрелял куда-то вверх:
я не собирался никого убивать
и не представлял, как потом буду смотреть в глаза родным,
той прекрасной девушке,
если когда-нибудь встречу ее,
как буду ходить по воскресеньям в церковь?
И как я вообще могу молить бога о помощи сохранить мою жизнь:
ведь не дать мне погибнуть – значит, дать сделать это кому-то другому
Но очень скоро я убедился, что иначе не получится
Я передернул затвор,
и патрон, с щелчком выскочив,
ударился о землю
Из блиндажа вылез Том,
молодой парень, лет на пятнадцать младше меня,
веселый и доброжелательный,
один из немногих сохранившихся в целости с первой волны атак
Убедившись, что патронник чист,
поднимаю патрон,
вытираю об штаны,
засовываю его обратно,
защелкиваю затвор
и отставляю винтовку в сторону;
поправляю ремни,
ранец,
аккуратно закутываюсь в шарф
Том вернулся из туалета, закурил,
улыбающимся взглядом
показал в сторону Штыка,
что-то бормочущего во сне
под плащ-палаткой,
почесался,
проклял вшей и полез обратно
Штык тоже уцелел с первого месяца пребывания здесь:
усы у него были как у Ницше,
а лезвие штыка всегда начищено и отточено так,
что казалось, им можно бриться
После очередной отбитой атаки,
наши приволокли двух пленных
Это были молодые ребята, лет восемнадцати
Их забили прикладами и штыками
Но Штык в этом не участвовал:
видимо, берег свой клинок для какого-то особого случая
А я окончательно перестал понимать,
что и зачем мы все здесь делаем
В самом начале войны такого не было:
к пленным относились достойно
и более гуманно
А сейчас я слышал, что их держат в ужасных условиях и даже не кормят,
потому что самим не хватает продовольствия,
или вот, – как это случилось у нас, –
просто в ярости расправляются
Страх,
укоренявшийся в нервной системе на протяжении всей жизни,
в подобных условиях выпускает свои корни –
и чем они глубже и разветвленнее,
тем страшнее выглядят,
вылезая наружу
С каждым днем я все сильнее убеждался,
что культура,
со всеми ее нравственными ценностями,
Читать дальше