Кэти Макгэрри: Скажи, что будешь помнить

– Ты подключился после того, как мы проиграли. Кстати, сколько потеряли? Три игры, по пять долларов каждая, получается…

– Пятнадцать долларов. – Келлен у нас повернута на математике. Не поймите неправильно, я уважаю ее за это. Но должен признать, этот ее безостановочно тикающий мозг немножко пугает. Такая вот умница – в белом халате, с маниакальным смехом поглаживающая кошку, – и завладеет однажды миром.

– Пятнадцать долларов, – эхом отзывается Доминик. – Да на пятерых.

– Семьдесят пять, – вставляет Келлен.

– Всего семьдесят пять. Только ради того, чтобы ты поиграл.

– Я не говорил, что хочу играть.

– А я хотел выиграть змею. Девчонка ушла с моими призами. Тебя не было год, а теперь ты не можешь помочь брату? Я бы пополнил свою коллекцию.

– Ему нужна розовая, – поясняет Келлен.

– Видишь, теперь мой мир несовершенен.

Доминик ухмыляется, и я невольно отвечаю тем же. Раньше такие вот шутки были делом привычным и естественным, как дыхание; теперь же ухмылка на лице словно чужая.

Если глядя на Келлен у меня возникает желание расчистить путь, то Доминик – это торнадо пятой категории: широкоплечая кирпичная стена. Таким ему и нужно быть, учитывая район, в котором мы росли. Таким ему и нужно быть, потому что дома у него даже хуже, и себя он считает защитником и себя самого, и сестры.

Свидетель одной из многих его боевых историй – глубокий шрам на лбу. Свидетель другой – длинный шрам на руке, оставшийся после хирургической операции в десять лет. У моего друга черные волосы и голубые глаза. Он отличный парень. Такого хорошо иметь рядом в отчаянной ситуации. Внешне Доминик всегда спокоен, но глубоко внутри он – два кусочка урана на траектории столкновения. Настроение переменчивое. Слишком много эмоций и слишком мало места, чтобы спрятать их понадежней. Они тлеют, тлеют, а потом – взрыв. А взрывы Доминик терпеть не может. Как и все, что за ними следует. Но больше всего ему не по нраву тесные пространства.

Он любит гитару и музыку, а еще – судя по тем имейлам и письмам, которые приходили от него, пока я отсутствовал, – меня. Келлен, Доминик и я не просто друзья. Мы – семья, и ее, моей семьи, мне не хватало.

– Ты нас подвел, – продолжает Доминик. – Нас разгромила какая-то малышка-блондинка. И что хуже всего? Я не стал ее клеить, потому что она тебе улыбнулась, а ты улыбнулся ей, вот я и подумал, что вы уже все решили между собой.

– Ты не стал клеиться к ней, потому что она легко бы тебя отшила одним только «нет», – парировал я. – Девчонка – фейерверк.

Келлен улыбается, Доминик фыркает, а на меня словно скатывается лавина. Пауза. Они ждут, что вот сейчас я заполню ее, потому что так бывало всегда: я объявлял, что у нас дальше. Но сейчас никакого «дальше» у меня нет. Так было бы легче, и мне не нравится, что на этот раз все по-другому.

– Доминик. – Это зовет Эксл от фудтрака. – Подойди, помоги мне. Первой откликается Келлен. Она не ждет брата, потому что знает: куда она, туда и он.

Доминик делает шаг и останавливается. Мы стоим плечом к плечу, но смотрим в разные стороны. Мы впервые наедине с того дня, как меня забрали. Опускаю голову, и два миллиона слов, которые я хотел сказать ему, застревают в горле. Он вздыхает. Наверное, чувствует то же самое.

Что он может сказать? И что я могу сказать в ответ? Сердце бьется быстрее. Он ли там был? И если да, признается ли? А насчет остального? Скажет ли он, как бросил меня в ту ночь? Наберется ли смелости объяснить, как оставил друга в беде? Извинится? И если да, смогу ли я простить? Потому что прощение – не то, что дается мне легко.

Доминик поворачивает голову и смотрит на меня, ждет, что и я посмотрю ему в глаза. Но я не могу. Смотрю вслед идущей по аллее блондинке. Красивая. Наверное, самая красивая девчонка из всех, что разговаривали со мной. Ее улыбка согрела меня, как солнце, у которого я – единственная планета. Завидую ей – похоже, она знает, куда идет, какая у нее цель в жизни. Раньше я никому так не завидовал.

– Ладно, уже иду, – говорит Доминик.

Резкая боль в груди. Я много раз представлял этот момент, разыгрывал разные варианты, но услышать такие слова не ожидал. Никакого извинения за то, что оставил меня в беде. Никакого признания вины. Только обещание.

На последнем сеансе терапии, в лесу, когда мы сидели у разведенного мною костра, консультант спросил, что поможет мне вернуться в реальный мир. Я сказал, что мне нужна правда. Он заметил, что правды не существует, но есть прощение.