Андрей Макаревич - Рассказы. Старые и новые

– Ну ладно. За здоровье твоей красотки. Как ее зовут, кстати?

– Откуда я знаю? Я ее ни разу в жизни не видел!

Время совсем остановилось. Потому что нечем было мерить его движение. Ложку, которой он делал отметины на стене, считая дни, давно отобрали, а окна в его камере не было. Периодически (он подозревал – дважды в сутки) дверь открывалась, молчаливый охранник приносил миску с бурдой и воду, но ночь и день вполне могли поменяться местами. Иногда заходил начальник тюрьмы – человек с серым лицом и обвислыми уса-ми, и, глядя в сторону, заученно бубнил, что если услышит, где спрятано золото, то лично обещает немедленно отпустить его на волю. Ответа он, похоже не ждал – договаривал фразу, тут же уходил и долго гремел ключами за дверью. Оставалось бродить по камере (четыре шага вдоль стены, пять – по диагонали) или лежать, скрючившись, на узкой лавке. Время от времени он засыпал, но сны тоже давно прекратились, и он пришел к выводу, что сон – это кривое зеркало реальности: откуда взяться снам, если в реальности ничего не происходит?

Единственным его развлечением были беседы со старой тюремной мышью. Ее, вернее его, звали Никанор, он был образован, воспитан и обладал приятным баритоном. Никанор возникал неизвестно откуда прямо посреди камеры, и они могли говорить часами. Он любил рассказы Никанора про волю – этот проныра знал все щели и дыры в стенах тюрьмы и шастал ту-да-сюда беспрепятственно. Особенно интересно это было потому, что настоящих воспоминаний о воле в голове уже не оста-лось – они выцвели и осыпались. Причиной тому была всё та же невозможность считать время, эти ступеньки лестницы жизни: без ступенек остаются одни перила – и что с ними делать? А там, на воле, по словам Никанора, время текло горделиво и спокойно, дни сменялись ночами, зимы – вёснами, солнце и луна поочередно плыли по небосводу, трава то зеленела, то желтела, и землю покрывал снег. Слушать про это можно было бесконечно.

Однажды он заметил, что жизнь в его теле стала убывать, истончаться. Она как будто вытекала из него невидимым ручей-ком, и он довольно равнодушно подумал, что скоро она вытечет вся, и тогда от него останется в камере тонкая пустая шкурка. Когда он рассказал о своих ощущениях Никанору, тот заметил, что если такое произойдет, все знания по поводу того, где там и что припрятано, станут для него совершенно бесполезны. Как, собственно, и то, что припрятано. Как и всё остальное.

Слова Никанора показались ему разумными, поэтому когда в следующий раз начальник тюрьмы пришел в камеру и завел свою привычную песню, он, не дав ему закончить, спокойным и ровным голосом рассказал всё. Рассказал и удивился – всё уложилось в семь слов. Из-за семи слов он провел в камере всю жизнь.

Начальник быстро совладал с собой, выскочил за дверь и тут же вернулся с листом бумаги и чернильницей. Пришлось написать эти семь слов на бумаге и поставить свою подпись. Начальник тюрьмы упорхнул, прижимая лист к груди, а потом дверь снова открылась, и надзиратель повел его по длинному коридору, потом через ещё одну дверь по другому коридору, а по-том распахнулась ещё одна дверь – и за ней была воля.

Воля имела прямоугольную форму и была такая большая, что дальняя её стена с вышками выглядела маленьким забор-чиком. Над головой его простиралось бескрайнее влажное небо, по нему бежали серые живые облака. Под ногами прямо из земли росла редкая невысокая трава. Набежал ветерок, и он почувствовал его детское дыхание. Сверху спикировали две ла-сточки, и одна чуть не задела его острым крылом. Он упал на колени, и слезы счастья хлынули из его глаз.