Симолина Пап: Манная каша

Надо заметить, что Гансу не понравилось ее бесцеремонное с ним обращение, он испугался и расстроился. Давно выпала вечерняя роса, валяться в траве показалось мокро, зябко, неуютно. Но когда Грета упала рядом и стала тормошить его и целовать, он немного утешился. Такое времяпровождение всё же немного интереснее, чем чинно сидя на веранде, распивать чаи с тетушкой Эугенией. Только веточки царапались. У нас в Лавландии весь грунт густо усыпан сухими веточками. Да травинки щекотали уши. А Грета смеялась над его несчастьями без всякого сочувствия! Ганс сел в траве, отряхнулся, счистил с себя все эти противные веточки, травинки, паутинки, и наивно поинтересовался:

– И давно ты того… в меня влюблена?

Тогда Грета и поняла, что зря не подумала. Ей сделалось стыдно – она совсем не была влюблена в Ганса, нисколечко! Всё одна лишь скука. Жалкое переживание, как полагала она. Ей не вспомнилось, что даже сам Творец со скуки напёк блинов. Она презирала скуку. И вот теперь надо было признаться, что скука овладела ею и даже руководила ее поведением! Её, Греты, которая всегда искала гармонии и пыталась, насколько возможно, развернуть события и расположить предметы ко всеобщему удовольствию, изо всех сил стараясь, чтобы всё было хорошо! К тому же вспомнилось изречение какого-то древнего восточного мудреца о том, что молодая девушка, мол, должна быть прекрасна – и лицом, и фигурой, и манерами, и даже мыслями. А тут – безобразная скука. Уж лучше наврать, что она хоть что-то чувствует к Гансу.

– Не очень давно, – соврала Грета.

Поделом тебе, Грета! И за эту ложь, эту рисовку, эту слабость потакать желаниям Ганса и неведомого восточного мудреца видеть тебя прекрасной ты сполна расплатишься – и в очень скором времени!

– А ты знаешь, я ведь тебя не люблю, – неожиданно признался Ганс.

– Конечно, знаю, – удивилась такому признанию Грета.

Мог бы сказать что-нибудь пустое и ни к чему не обязывающее. Или помолчать – тоже вариант!

– Просто это лучше, чтобы ты знала всю правду настаивал Ганс, – я не люблю тебя, и мне жаль, что ты так унизилась передо мной. Я не виноват, ты знаешь.

Ясно, что он не был истинным ловарем. Она знала его уже два месяца, знала, как неожиданного и странного юношу. Но не совершенно дремучего. В замешательстве случайно наткнулась рукой на мокрую склизкую шляпку гриба и спросила:

– А любишь ли ты жареные грибы?

– Хочешь обидеть меня, да, говоря о грибах в такую минуту? Ты, наверное, намекаешь, что я бесчувственный?

– Да! Ты не любишь меня, зато любишь хорошо поесть, видно сразу, – согласилась Грета.

– Это мое право! – отрезал Ганс.

– Записанное в Декларации о правах человека Клауса девятьсот девятнадцатого, я и не спорю, – успокоила его Грета.

Наша Лавландская земля кишит грибами, особенно в августе. Ганс высек пламя зажигалки. Такое обилие грибов удивительно даже для Лавландии! Их видимо-невидимо, кругленькие толстенькие шляпки соблазнительно лоснятся. Сощипывая шляпки с крепеньких ножек, Грета кстати вспомнила рассказ Розы о грибах – как будто бы они – воплощение сексуальности природы. На свете не было ничего такого, чего Роза не знала бы. И обо всем она рассказывала Грете, милая нянюшка! Действительно, есть что-то обнаженно-бесстыдное в плоти гриба… Грета поморщилась.

Ей казалось, что ещё ни разу, за все двадцать лет жизни, не было так скучно.

И ни в один из двадцати прошедших августов она не приносила домой столько грибов. В пакете, в узле, связанном из свитера, в кепке Ганса, просто нанизанными на веточки. Тетка удивилась:

– Столько грибов найти ночью в лесу? Такого не бывает. Всё вы врёте. Грибники, тоже мне.

Такая тётка. Мрачноватая. Грете порою хотелось убежать в лес, только не слушать ее карканье. Но красивая, с этим и Ганс согласился. Лицо – нежное, аккуратненькая ямочка на подбородке. А глазища такие безмятежные, как новенькие. И стройная, и движения хороши, точны. Но тётка была одинока. Вот откуда мрачность. Она одна вспахивала свой маленький огород на своём маленьком фермерском тракторе. Казалось бы, всё ясно. Но откуда взялось это самое её одиночество? Тут загадка. Грета часто размышляла над тетушкиной загадкой. Ведь больше у нее никого родных не было. Эугения ее и вырастила.

Когда уехал Ганс – у него была ужасно бледная грустная физиономия, всклокоченные волосы, и он пробормотал на прощание что-то нечленораздельное, – когда наконец уехал Ганс, а рано утром до его отъезда начался унылый дождь, он так и отправился на станцию, пригибаясь под каплями дождя – когда он наконец уехал, тетка и племянница уселись за маленьким столиком у окна на веранде – чистить и мыть грибы.