Фарит Гареев: Когда вернется старший брат…

Эта навязчивая идея владела им несколько недель, в течение которых он покупал газеты бесплатных объявлений, внимательно изучая разделы о междугороднем обмене квартир. Но с особенным пристрастием Лешка вчитывался в объявления о помощи с эмиграцией, неважно в какую страну, хотя желательно бы в развитую… Строил планы, словом. Но, как и в случае с перестановкой мебели до Лёшки быстро дошло, что даже при таком раскладе лишить себя памяти полностью он не сможет.

Увы, но, как и все люди, над памятью своей не властен был Лёшка, – мысли его раз за разом возвращались к Ирине, особенно в том случае, если он заставлял себя не думать о ней. Теперь, когда время, прошедшее с того злополучного вечера, ослабило обиду и злость на Ирину, вдруг выяснилось, что она, стерва, сволочь, сучка такая, и ещё множество куда более нелестных эпитетов, – единственная. А потому – от воспоминаний о ней укрыться негде. Должно быть, в этом и заключается главное отличие внутреннего мира человека от мира, который окружает его. В мире внутреннем, как и в мире внешнем, легко было заплутать, но вот найти потайное место, где можно было бы спрятаться от главного преследователя, самого себя, – нет… Более того, – беги, кролик, не беги, но даже оторваться не сможешь, эта гонка на всю жизнь.

Разум был одной из самых сильных сторон личности Лёшки Ахметьева. Может быть, – даже излишне. В сущности, в этом и заключалась беда Лёшки, что привык он вначале осмысливать свои эмоции, и лишь затем давать им ход. Вернее, – совсем не давать. Разложить свои эмоции по полочкам, значило там их и оставить. С одной стороны это спасало от необдуманных поступков и их последствий, с другой – практически полностью лишало свободы маневра… Безумству храбрых поём мы песню?

На этом игры в самообман закончились. И продолжились, только в иной форме. Но сама мечта о полной смене обстановки и места проживания, вплоть до страны, осталась и превратилась в нечто похожее на вялотекущую форму шизофрении. Всё-таки было нечто притягательное в этих бесплодных грезах об отъезде в дальние дали и возвращении годы спустя, – успешным и влиятельным человеком. На зависть Ирине. И к ее же досаде…

Если в будние дни существовать было ещё туда-сюда, то в выходные Лёшке становилось совсем невмоготу. Даже нелюбимая работа, и та в этом отношении оказалась предпочтительней, нежели никем и ничем не занятое время выходных. Нередко Лёшка попросту сбегал из дома, найдя выход из положения в частых визитах к друзьям, приятелям и просто знакомым.

Они делились на две категории, – семейные пары и такие же, как Лёшка, неудачники в личной жизни. Последних и прежде у Лёшки было предостаточно, но тогда все они находились на периферии его жизни, – как ни крути, а сытый голодного не то чтобы не разумеет, но даже не замечает. И лишь после крушения собственной семейной жизни Лешка с удивлением заметил, что разводы в последнее время приняли форму эпидемии, и что одиноких друзей-приятелей среди его знакомых куда больше, чем благополучных семейных пар.

Поначалу, когда тоска и память заедали с особенной силой, общаться Лёшка предпочитал с одиночками. Они, казалось ему, лучше других понимают его горе. Но спустя малое время общение с такими приятелями Лёшка свёл к минимуму, поскольку большинство встреч с ними заканчивались покупкой бутылки с немудреной закуской и посиделками на кухне до поздней ночи. Само собой, – под неизменный трёп, суть которого, как правило, сводилась к расхожей народной идиоме: – весь мир бардак, ну, и так далее. Расплатой за это была утренняя головная боль, усиленная мучительным стыдом за сказанное накануне. Если поначалу всё это нравилось Лёшке, – какое-никакое, а общество, опять же, элемент сочувствия и понимания, нехватка которых в первый, самый трудный после развода период чувствовалась наиболее остро, то спустя месяц-другой он стал избегать подобных посиделок. Как подметил Лёшка, большинство приятелей интересовало не столько его, Лёшкина, беда, сколько возможность выпить с комфортом в его квартире, что, понятное дело, было куда привлекательней, чем пить в подъезде или на улице. «Привычничать», – таким презрительным глаголом он обозначил эти вечерние, с тенденцией перехода в ночь-заполночь посиделки на кухне. Ну, а тех, кто принимал в них участие, не исключая самого себя, – «привычниками».

На этом фоне вечера, проведённые в кругу семейных пар, смотрелись куда как более выигрышно. Там, случалось, тоже выставлялась бутылочка на стол, но всё выглядело много пристойнее, чем в кругу «привычников»… И скучнее. Да и по любому, греться всю дорогу у чужого очага не представлялось возможным, – хотя бы потому, что у всякой семейной пары существовала своя собственная, отдельная от человеческого сообщества жизнь, посторонним в которую вход был строго-настрого заказан. В этих замкнутых мирках место находилось только для двоих, троих, четверых, – в том случае, если были дети. Лешка же был посторонним, чужаком. Даже самым гостеприимным из семейных приятелей постоянные визиты Лёшки становились в тягость. Что находило своё подтверждение в натянутых улыбках, а часто и в плохо прикрытом раздражении. К тому же, как заметил Лёшка, пребывание в гостях у семейных пар, особенно в том случае, если вечер складывался удачно, имело две очень неприятные стороны.