Владимир Киреев: Журавли над полем (сборник)

– Какой же я хитрюга, Василь Степаныч? – обиделся Говорин. – Я сердцем открыт.

– Да пошутил я, Никифор, пошутил. Не обижайся. А за добро твое – спасибо. Там, где я был восемнадцать лет, каждую минуту надо быть настороже. А чуть дал слабинку, и – проглотили тебя. С потрохами проглотили.

В сумерках полез на сеновал так и не дождавшись хозяйки этого дома Аннушки. Некоторое время лежал, вперив глаза в драницы потолка, затем повернулся на бок и заснул. Заснул глубоко и безмятежно, как засыпал в далеком детстве на сеновале родительской усадьбы.

Уже под утро приснилась ему арестантская палатка, да так явственно приснилась, будто и в самом деле вернулся Маркин в ту страшную затхлую нору, из которой не мог выбраться долгие десять лет, чтобы выйти на поселение еще на восемь годков. Он заворочался, застонал, перевернулся на другой бок и тут развернулись перед ним картины детства: родительский дом, мать, налаживающая пойло скотине, что-то выстругивающий рубанком отец, речка, станица Расшеватская, в которой не был более двадцати лет.

– Василь Степаныч, Василь Степаныч, вставай, утро уже, – донеслось откуда-то издалека, и Маркин не сразу осознал, что это кличут его. А осознав, резко сел, обхватил руками колени, тряхнул головой, отгоняя сон, на четвереньках двинулся к лестнице. Внизу его поджидал Никифор, взглянув на которого удивился – так поразило его чисто выбрито лицо Говорина, и это уже был другой Никифор – помолодевший и приободрившийся.

Василий хмыкнул, но промолчал, за него уже за столом высказалась жена хозяина Аннушка – миловидная, аккуратная женщина лет сорока:

– Это вы, Василий Степанович, наверно, повлияли на моего муженька. Встал ране меня, чего никогда не бывало, побрился, потребовал другую рубашку, приоделся и пошел вас будить. А то зарос, как старик какой-нибудь, а вить лет-то нам с ним не так уж дивно – по сорок с небольшим.

– Хватит тебе, жана, не позорь меня перед человеком. Я-ить почему бороденку-то отрастил. Возчиками у нас в обозном все пожилые мужики, а я средь их вроде как молодой – слабый я здоровьем после последнего ранения, потому и не могу на другой работенке вровень с однолетками. Чтоб не отличаться от возчиков, я и отрастил бороденку-то. Теперь решил: все, амба. Буду таким, каков есть. Пускай смотрят.

– А они будто и не знают, что ты по ранению на легкой работе, – вставила свое Аннушка. – Сколь я тебе говорила: не опускай себя, Никифор Матвеич, блюди чистоту и опрятность. А люди. Что ж люди, они привыкнут и поймут.

– В самом деле, Никифор Матвеевич, живи по совести и без оглядки на злые языки. И будет тебе уважение, – поддержал хозяйку и Маркин, также назвав Говорина по имени-отчеству, что особенно понравилось хозяину, который и покраснел и засопел одновременно.

Предложили Маркину в это утро самую простую крестьянскую еду: парное молоко от только что подоенной коровы, круглую картошку, приправленную постным маслом, и черный ноздреватый хлеб. Кроме того, в эмалированной чашке лежали пластики крупно нарезанного свиного сала. И Маркин, наверное, впервые за много лет, ел с удовольствием, нахваливая и хозяйку и хозяина, а насытившись, встал из-за стола, поблагодарил за угощение и, свернув цигарку, затянулся глубоко, с толком, какой понимают в табаке истинные курильщики.

Никогда не устающая нести свои воды в одном, Богом данном, направлении, река не потеряла своих неповторимых красок, поблескивая в лучах солнца всеми цветами и оттенками, какие только можно себе вообразить. То убыстряя бег на шиверах и перекатах, то замедляя в спокойном разливе, Ия оставалась прежней – верной своим берегам, на которых триста пятьдесят лет назад пришедшие из-за Урала русские люди решили обосновать поселение под названием Тулун. А еще через некоторое время, в 1907 году, чуть поодаль от Тулуна, но также на ее берегу возникла и опытная ферма, первым директором которой стал разорившийся орловский помещик Иван Сергеевич Турбин, преобразованная в 1913 году в опытное поле, а в последствии и в селекционную станцию.

Любознательные, неугомонные в своих поисках, особые по складу ума и характеров, люди стали здесь работать над выведением таких сортов зерновых, кормовых и прочих сельскохозяйственных культур, которые бы могли накормить народонаселение всей Иркутской губернии, всего Сибирского края, включая Дальний Восток, и шагнуть далее – за Уральские горы, в центральные области России.

Среди этих людей и оказался Василий Степанович Маркин, который теперь шел по пробитой рыбаками и путешественниками тропе по берегу благословенной реки и вспоминал, как впервые появился на селекционной станции. А память его, за минувшие почти двадцать лет, не утратила ни единого эпизода из той части его биографии, которая навсегда привязала его к этой земле.