Егор Киселев: Пригород мира

В то время Павел, конечно, не мог еще спокойно обо всем этом рассуждать, поначалу даже не мог найти подходящих слов, все мучился каким-то неопределенным ноющим чувством, будто что-то в его жизни не так. Это новое чувство Павел пытался скрывать от любого постороннего взгляда, на людях старался вести себя подстать настроению коллектива. Иной раз ему даже казалось, будто еще чуть-чуть, и он сам поверит, что все хорошо. Но все его попытки, в конце концов, приводили лишь к бессонным размышлениям. В остальное время он делал вид, что помогал Кириллу социализироваться, хотя и сам прекрасно понимал, что его помощь не требовалась.

Поначалу Павел проводил много времени в разговорах с Кириллом, но у Павла оставалось стойкое чувство, что в этом их общении не было решительно ничего общего. Какое-то время Павел даже начал строить планы объяснений, но все его начинания оказывались тщетными, новое общество, как полагал Павел, основательно убедило Кирилла в собственной исключительности и непогрешимости. Он всегда был на шаг впереди всей жизни, Павел же всякий раз выпадал из контекста, что его ужасно раздражало.

По ночам Павлу не давал уснуть совсем уж смешной парадокс, ему катастрофически не хватает внимания в обществе, где он еще несколько месяцев назад стремился занимать как можно меньше места. Но Павел не знал ни одного способа, каким он мог бы привлечь к себе сверстников, поэтому решил действовать от противного, что, к его вящему сожалению, никакого эффекта не возымело. Его молчаливое прощание никем замечено не было. Но если честно, сам Павел так до конца и не знал, чего же он на самом деле хотел от этого коллектива. Зато прекрасно понимал, чего ему решительно не хотелось. И всякий раз, когда у Павла спрашивали, почему Кирилл не пришел на уроки, Павел раздражался и отвечал, что он ему не сторож.

Сознание Павла в этот период металось из крайности в крайность, а он тщетно пытался найти середину между своими желаниями и «трезвыми мыслями», как он их называл. И хотя и желания, и мысли на самом деле были вполне бредовыми, все же они вызывали нешуточные страсти в его душе. Павлу не нравились те выводы, к которым он приходил, размышляя над своим «стратегическим положением», но в то же самое время желания казались совершенно уж невыполнимыми. И какими бы привлекательными ни были его грезы, в один момент он твердо решил следовать только голосу разума. Правда, этот выбор был обусловлен еще и тем, что юность относится к разуму как к последнему откровению, она еще не видит всей тяжести разумного сомнения. Этим по существу зрелый разум и отличается от разума школьного, он недоверчив, даже скептичен и основывается на тотальной критике суждений.

Это противоречие в душе Павла становилось только сильнее год от года. Если вначале оно, может быть, еще носило оттенок игры с самим собой, в дальнейшем этот спор, в котором я начал принимать самое активное участие, сделал Павла занудой и окончательно закрепил на мачте его корабля флаг рассудочности. Иной раз он хватался за свою способность суждений, как утопающий за тростинку, впрочем, Павел был уверен в отсутствии какой-нибудь серьезной альтернативы разуму.

А с другой стороны, Вы, дорогой мой друг, можете ли сказать, что лучше: изводить себя сомнительными надеждами на счастье или же быть прагматиком и твердо стоять на земле? Конечно, Павлу с его извечным пессимизмом проще было выбрать путь бескомпромиссного расчета, но при этом он всегда оставался голодным и страдал от собственного неделания. В какой-то момент он твердо уверился в мысли, будто счастье состоит только в отсутствии страданий, в атараксии, хотя в душе осталось мучительное сомнение, что подобное счастье сделает жизнь пресной. Правда, Павел еще не мог понять, что разум не способен дать ему то, что он так настойчиво искал, разум не может достичь подлинного бытия, он всегда таит в себе опасность растворения, потери конкретности, поскольку все пытается подвести под гребенку всеобщности и необходимости. Бытие обостряется в чувствах, здесь проявляется предельная конкретность присутствия, а мысль все стремится свести к абстрактной неразличимости. Впрочем, школьный разум, увы, не мог всего этого объять.

Было бы нелепо сейчас рассуждать о том, что наиболее прост и понятен человек, который даже и не мыслит, живет себе в своей растворенности в повседневности, не вопрошая себя ни о чем. Впрочем, давайте все же позволим себе остановиться на минуту, помните, мы ведь договорились никуда не спешить? Чем судьба человека далекого от всякого философствования отличается от судьбы философа? Не слишком ли высоко задирают философы носы? Одни не стремятся к мудрости, другие не могут ее достичь – слишком много теоретизируют, а мудрость ведь не теория. В конечном счете, у философии есть одно неоспоримое преимущество, поскольку речь идет именно о философии, а не о том, что под нее маскируется. Философия – это отправная точка свободы, кто бы что ни говорил, но тому, кто обречен быть свободным, философии не миновать. Философия – это возможность свободы, но, впрочем, не свобода сама по себе. Может быть, именно поэтому и философы, и обычный люд так часто промахиваются мимо жизни; свобода под силу не каждому.