Александр Кириллов: Облдрама

– Как это что, Треплева .

– Я? Ты – еще понимаю, можешь.

– Почему? – возмутился Троицкий. – Ну, конечно, по вашим понятиям, ты – это Медведенко .

– И по вашим и по нашим – Медведенко . И когда это ещё будет, – махнул безнадежно Вольхин.

– А зачем нам ждать. Мы можем взять пьесу и начинать репетировать. Только Нину нужно найти.

– Артемьева тебе не подойдет?

– Это здорово, я как-то не подумал.

– Да брось ты это всё. Пустая трата времени. Начнешь репетировать, не будешь спать по ночам, придумывая сцены, а они всё равно закроют…

– Кто?

– …да еще и ноги о тебя вытрут в междусобойчике. А потом услышишь: «Иждивенцы, не работают дома, ждут подачки из зала», а попробуй, предложи им своё. Как же, очень им это нужно. Дома себе черт-те что напридумают, всё за тебя сыграют – очень им интересны твои фантазии. Выйдет спектакль, а от тебя там – ничего, всё они – от и до. Иногда такое чувство, будто гвоздями тебя вколачивают в сцену.

– Сорина может играть Пал Сергеич, – перебил Троицкий.

– Тригорина – Шагаев, – подсказал Вольхин.

– И начнем репетировать.

Вольхин мрачно покачал головой.

– Ничего из этого не выйдет.

– Да почему, елки-палки? Прав г лавный – ничего не хотим, или боимся, или ленивы, или что там еще нам мешает собраться и репетировать? Это же наша жизнь!

– Аркадину могла бы хорошо сыграть Инна, – вздохнул Вольхин.

– А знаешь, ты прав. В ней и впрямь есть что-то от чеховской Аркадиной . Провинциальная примадонна, не старая, но уже и не молодая. Любит себя и театр, потому не замужем. Говорят, у неё есть кто-то, кем она манипулирует, из семьи хочет увести, но это только доказывает всё то, о чем я уже сказал. Ей и этого мало, она должна блистать – ей нужны молодые любовники, вроде меня. Ты понял теперь – «постирать рубашки», а? Мне кажется, Инна только притворяется такой отзывчивой, искренней, добропорядочной, бескорыстной. Она же хорóшая актриса? А из добропорядочных хороших актрис не бывает. Значит, у неё есть «ночная жизнь», которой она кормится на сцене. Помнишь, учительницу в рассказе Куприна, название забыл, днем она учила детей благопристойному поведению, а ночью переодевалась, накладывала толстый слой макияжа, и шла на панель… за настоящей жизнью…

«Что это с ним?» – ещё успел, подумать Троицкий, как что-то рассекло перед ним воздух, потемнело в глазах, голова загудела, как церковный колокол.

– Это я так, случайно, не утерпел, извини. Видишь, по лицу я не попал. Ты не бойся, синяка не будет, – причитал над ним Вольхин, оправдываясь, похлопывая Троицкого по щеке, будто старался смахнуть с него удар.

– Отстань, убери руки. Дурак ты, Сеня. Только из уважения к твоему возрасту…

Звон в ушах ослабел, колокол утих, мгла рассеялась. Сеня, виновато, опустившись на стул, подергивал плечом, будто сгонял назойливую муху.

– Извини, когда касается Инны, я… Её тут не любят, и не понимают. Другая бы с её талантом давно уже всё имела, стоит поддакнуть вовремя, или смолчать. Но это не про неё. Она вступиться сразу, если кого-то травят или… Ей завидуют, кто-то сочувствует, ну а большинство зубоскалит на её счет. Не нравится им, что она, как кошка, ходит сама по себе… И запомни: Инна вправду бескорыстна – и в отношениях с теми, кто её так добивался. Кажется, слава богу, она с ним порвала, наконец. А что касается тебя… решила, наверное, что ты здесь один, никого не знаешь, живешь в гостинице, в чужом городе… Она с тобой, как с человеком, а ты, говно, сразу… Не собирай по гримеркам дохлых сплетен.

– Сказал, что слышал. Извини, если она тебе так нравится, что… я не хотел. Думаю, она не будет против, если ты… Ладно, молчу. Хочешь, врежь мне ещё, может легче станет – нам обоим… А в голове всё гудит.

– Прости, если б ты её знал… – и он замолчал, отвернувшись.

Стемнело. Мелко накрапывал дождик. С веранды было видно, как сквозь арочные ворота светилась в конце аллеи улица. Уходить не хотелось.

– У меня мать очень больна, – вдруг сказал Сеня негромко, – если она умрет, никого у меня не останется. Как подумаешь, такая огромная земля, столько вокруг народу, а у тебя никого, ни одного родного человека – что ты есть, что тебя нет.

– Не трави себе душу, и не хорони себя. Завтра же беру пьесу, и начинаем.

– Хочу пожить с матерью. Она единственная, кто меня понимает. А не могу.

– Почему?

– Не пускает… театр, жена. И ко мне ей нельзя. Ладно, пошли.

Дождь усилился. Плащи быстро намокли, с кепок скатывались за шиворот холодные капли. Ветер холодил шею и поддувал в брючины. Но они не сели в трамвай, так и шли под дождем до дома Вольхина. И еще долго потом говорили в подъезде, пока дождь не прекратился.