Роман Борин: Усыновить ровесника, или Любовь на засыпку. Часть 1

Самое интересное, отрывочные воспоминания этого эпизода Влада совершенно не трогали. В то время как картины «дома презрения» вызывали чувства, сравнимые с чувством паники. Позже он понял, почему более далекое прошлое било его гораздо сильнее, чем совсем недавнее и в гораздо большей мере опасное для жизни. Хотя в «доме презрения» его никто не раздевал на морозе, а фонари под глазами и ссадины на теле он получал в том же количестве, что и раздавал в ответ – одно беглое воспоминание о «доме презрения» будто колом вбивало в его сознание константу о том, что, хочет он этого или нет, но возврат в «проклятые» коридоры реален настолько, насколько реальна сама жизнь. Переделка, в которую он попал в одной из трущоб Москвы, в сравнении с реальностью возврата в этот дом воспринималась им не более, чем простое мимолетное падение с велосипеда, которое вряд ли повторится в таком же варианте, а если и повторится, то боль от ушибов промучает его недолго. Так что, положа руку на сердце, именно поэтому Влад «вечному» ожиданию счастливого финала, к которому когда-нибудь подойдёт его жизнь в «доме презрения», предпочёл голод и холод скитаний по России-матушке без гроша в кармане. Он всегда задумывался над вопросом, почему некоторые солдаты не выдерживают армейской дедовщины всего каких-нибудь полторга года. А когда понял, что детдомовская дедовщина, скорее всего, не лучше армейской, решил, что он сам ничем не хуже дезертира…

До последнего акта «дезертирства» он сбегал три раза – в десять, двенадцать и четырнадцать лет. И все три раза с «позором» возвращался на «прежнее место жительства», сопровождаемый одним из воспитателей с холодными паучьими глазами.

Первый раз Владик удрал от подлеца Сережки. Был у них в доме такой хулиган старше Владика лет на пять – не давал проходу малолеткам. К Владику у Серёги созрели особые «симпатии». И тот факт, что именно их, эти «симпатии», Владик-то и не принял несмотря ни на какие угрозы и трёпку, приводил Серёгу буквально в бешенство. Его не остановили даже старшие ребята, которые однажды, прознав, чем занимается Серега с малолетками, как следует его отколошматили. Серега просто изменил тактику. Владик легко терпел подбрасываемых в кровать лягушек, мышей, пауков и даже раздавленных гусениц, но когда Серега после смены белья на кроватях сходил по большому на простыню Владика, это оказалось выше его сил. Со слезами на глазах доведённый до отчаяния мальчишка набросился на своего мучителя, встретив его в одном из мрачных коридоров. Серёга, разумеется, именно этого и ждал. Используя свою гораздо большую массу тела и силу мышц, он припечатал пацана спиной к холодному и грязному полу, уселся на Владика верхом и, вместо того, чтобы просто избить, в клочья разорвал ему рубашку и сделал на носу мальчишки «сливу». К изгаженной столь непотребным образом постели добавился ещё и презрительный хохот сверстников, которые также страдали от Сереги и любыми способами пытались заслужить его расположение.

Владик убежал в ту же ночь. Вернули его через три дня, обнаружив спящего в уголке на вокзале. К счастью, директор (дядя Ваня, как его за глаза звали воспитанники детдома) уже успел принять весьма эффективные меры в отношении хулигана – унёс аккуратно сложенную простыню с фекалиями к себе в кабинет, вызвал туда Сергея, и едва тот переступил порог, вытер этой простыней хулигану физиономию. Весь детдом три дня, пока искали Влада, хохотал над тем, как «дядя Ваня заставил Серегу скушать его же собственное говно». Принудительно вернувшись, Владик не испытал от факта столь экстравагантного наказания своего мучителя какого бы то ни было удовлетворения. Но несколько месяцев после этого случая Серега вёл себя достаточно тихо, а другие хулиганы Владика старались не замечать. Потом Серёга украл в магазинной кассе пачку с деньгами, и его отправили в колонию для несовершеннолетних.

Во второй раз Владика допёк их новый воспитатель, холостой парень лет тридцати, когда-то отчисленный из педвуза за драку. Владик, как и многие другие обитатели «дома презрения», знал, что на работу к ним никто не идёт, поэтому дядя Ваня вынужден брать практически первого подвернувшегося под руку. Воспитатели у них часто менялись, и уход кого бы то ни было из них ещё ни разу в бытность Владика ни у кого не вызвал сожаления. Никто из воспитателей и не скрывал, что работу свою ненавидит всеми фибрами души, а в «доме презрения» остаётся исключительно из-за царящей в городе безработицы, будучи готовым уйти в три секунды и без расчёта, едва подвернётся что-нибудь другое, «более менее приличное», как любили повторять эти безликие и чёрствые существа, сменяющие друг друга на посту воспитателя.