Владимир Коркин (Миронюк): Взломанная вертикаль

Тряско в тягаче, не по накатанному зимнику бежит машина, чуть угарно. Укачивает. Смежил Виссарион веки. Да не до сна. Перебирает в памяти прожитое. Мысли, как палая листва на ветру, будто шуршат, никак не уснуть. Все пережитое в Сетарде с новой силой обрушилось на него. Вот он стоит на борту теплохода. И словно кто-то ловко наброшенным волосяным арканом – тынцзяном перехватил Виссариону горло, когда «Омик» плавно отвалил от дебаркадера. Глотнуть бы Стражину вдоволь воздуха, отважиться да махнуть через перила в светло-зеленую волну. Там ему и чёрт не брат: саженками, что есть духу, гнал бы он своё тело к манящему берегу Сеты. Но быстротечны коварные минуты, никак уже поздно. Вот-вот мелькнёт за кормой речной поворот, и сотрётся угорье с взбегающими по нему рублеными из сосняка и лиственницы избами, с неровными заплатками огородов, с негустыми тут пролесками, с редкими деревцами. Тайга намного южнее. Здесь лесотундра. Пропали из глаз последние домики, опоясанные сеновалами, поленницами дров. Наконец растворила даль и высокую маковку старинной церкви.

Толкает железное сердце гребные винты, милю за милей оставляет позади себя судно. Носятся над теплоходом и рекой неугомонные чайки, падают вниз, вспарывают клювами гребешки волн, снова взмывают к солнцу. О чём кричат они, что видят? Возвращаются птицы к далёкому берегу, к растаявшему в необозримом северном просторе Сетарду. Не может за ними последовать Стражин, не в его силах изменить курс «Омика». Да и к чему? Поздно. Разве время повернуть вспять? Решено твердо, он уезжает насовсем. У него будет похожая на прежнюю, но совсем иная жизнь журналиста уже областной газеты. Жизнь, лишённая прелести былого мальчишества, порой безрассудных поступков, отмеченных одним наитием, движением души. Тогда, на палубе теплохода, он остро осознал, что с ушедшим в прошлое деревянным провинциальным Сетардом, уже невозвратны годы молодые, золотая пора мужания, превращения птенца во взрослую птицу. Как ныло сердце Стражина. Не паутиной, волосяной петлёй на куропатку, железным капканом держит память пережитое.

Присетинский район. Там, за речными излучинами, остались закадычные друзья, приятели. Сколько тепла в их скромных жилищах, тепла неподкупных душ. Разве забыть Виссариону скитальцев геологов, с кем он не раз коротал время у походных костров, в балках-вагончиках. Здесь до хрипоты спорил Стражин с друзьями о будущей базе строительной индустрии района, читал в подслеповатое хмурое небо стихи Заболоцкого. «Содрогаясь от мук, пробежала над миром зарница…» Хорошо тогда думалось вслух о грядущем. Как все они были до непочтения молоды. Давно поглотила река остатки дневного тепла. Пора бы Стражину спуститься в салон, только мыслями он там, в Сетарде.

На юго-восточной окраине городка плотно вросло в облысевшую сопку неказистое бревенчатое здание редакции районной газеты «Знамя Севера». Собственно, комнаты районки занимают второй этаж – верхотуру. Если корреспонденты встречались в городе, и один из них говорил: «Я иду на верхотуру», так это означало – его путь лежит в редакцию. На первом этаже типография. Там, на верхотуре, прошла «отвальная», скромная напоследок угощаловка собратьям по перу. Когда журналистская братия разбрелась по домам, он присел за столик с пишущей машинкой «Олимпия». Лучшие годы жизни провела за клавишами видавшей виды пишмашки баба Варя. Она пришла сюда молодой женщиной, да и состарилась рядом с этой «громыхалкой». Кабинетом бабы Вари была холодная приёмная, в которой ютились еще бухгалтер Зоя Порфирьевна и корректор Зинка, по совместительству вторая машинистка. От них, по правую руку, кабинет редактора, по левую – замреда, заместителя шефа. Двери, ведущие к газетному начальству, всегда плотно закрыты: оно творит, разворачивая на газетных полосах перед коллективом свою тактику и стратегию в борьбе за лучезарное будущее, или вычитывает сигнальный экземпляр очередного номера. Если влезть на высокий чердак здания, то через его окно видны все воплощенные краснознаменные идеалы о всеобщем благе. Как на ладони грязный, зачуханный деревянный городок, построенный без царя в голове. Ему трудно, разве рыбой, пушниной и оленеводством можно без дотаций прокормить район, по территории не уступающий нескольким европейским государствам. Он обретёт новое дыхание только в завершающие двадцатый век два десятилетия, когда протянут сюда свои щупальца газовые и нефтяные спруты-гиганты. Без бинокля можно с верхотуры обозревать окрестности города. Вон там большое поле, холмики, заросшие кустарником и хилыми деревцами, где спят вечным сном ещё царские ссыльные, а рядом с ними зеки, не вынесшие непосильного труда, изуверских условий быта, издевательств репрессированные в тридцатых – сороковых годах века двадцатого. В прошлом – это работяги, колхозники, кубанские и донские казаки, белогвардейцы, служащие, учёные, писатели, священники, военачальники, партийные и советские деятели. Словом, все те, кто по разным причинам не вписался в структуру жизни в борьбе за мировое коммунистическое братство. Поодаль теснятся учебные заведения, клуб партпроса – партийного просвещения, улочки деревянных домов с щелястыми тротуарами. С высокого берега Чертухи, притоки Сеты, сбегает гравийка к судоремонтной базе.