Владимир Коркин (Миронюк): Взломанная вертикаль

– Хам ты, Валька! – бросил ему в лицо Стражин, ощущая, как дубеет на скулах кожа. – Обидел старуху и радости полные штаны! Но супец её на природе чавкал, нахваливал.

Ребята притихли, потом отовсюду понеслось:

– Зубоскал несчастный! Филон! Фотощелкопёр!

– Тоже мне, старуха, – бурчал Рантов, пятясь к дверям, не ожидал, видать, получить такого дружного отпора, – ей полста едва стукнуло.

Кто знает, чем бы закончилась перепалка, да затрезвонил телефон, а в кабинет вплыла Зоя Порфирьевна. Осмотрелась, склонив по-птичьи голову на плечо, еле слышно прошептала:

– Ребята, вы знаете, что наша Варвара Степановна лечилась в Сочи?

Что за вопрос. К тому же недавно вся редакция читала открытку баб Варину, что её не берет никакая лихоманка, она быстро адаптировалась, ест свеженькие огурчики, помидорчики, цитрусовые, дышит целебным морским воздухом. Словом, молодеет душой и телом. Рантов, конечно, не преминул вставить:

– Х-ха, мы, Порфирьевна, полагали от вас услышать нечто более изысканное. Готов-де гонорар и пора ставить на стол самовар.

Никто не поддержал его шутки. Что-то такое неладное было написано на лице бухгалтерши, неумолимой в пополнении кассы взаимопомощи, вечно воинственной и беспощадной во взимании налогов, особенно на холостяков, в те годы именно так советская власть их допекала: нечего увиливать от ЗАГСа, плати! В сей раз она не казалась угрожающе-неприступной. Посреди комнаты стояла просто осиротевшая женщина, пожилая Зоя Порфирьевна. Страшная догадка, срывающая дыхание, леденящая кровь, пронзила газетчиков. Резкая саднящая боль перехлестнула грудь Виссариона, спазма стиснула горло. Почему-то заныли обмороженные в нынешнюю зиму пальцы на руках. И раздался голос Зои Порфирьевны, неузнаваемый и тихий, как шелест осенней листвы, опадающей на прихваченную первым заморозком землю.

– Она умерла. От рака.

– Нет-нет-нет! – бился по комнате звонкий, молодой и несчастный голос Таньки Басовой.

Только не было уже с ними любимой и обожаемой бабы Вари.

– Как же это? А врачи, хирурги что?! Как теперь Яша?

Яша, Яшка, милый мальчиш. Похороны близких – тяжкий камень. Разве для глаз мальчишки скорбная процедура предания родного человеческого тела земле? Яшу отговаривали, не пускали было на погост, но он не по годам серьёзно сказал:

– Всё равно поеду. Ведь это моя мамочка.

Милый мальчишка, он ещё не осознал в полной мере всю горечь утраты. Дорогой у гроба матери он будет всхлипывать, звать её домой. Когда начнут засыпать яму землей, страшно закричит, царапая комья сырой земли. Осиротел Яша, осиротели газетчики. А с фотографии, ввинченной в памятник, неотрывно смотрела на белый свет, не мигая, ещё молодая тридцатилетняя женщина с первыми морщинками у губ небольшого рта. Не любила фотографироваться баба Варя, так и осталась навечно молодой.

Второй раз в жизни плакал Виссарион столь безутешно, горько, не стыдясь никого. Великое горе постигло его накануне защиты дипломной работы. В тот день он поздно вернулся из библиотеки, проклиная стылый, ветреный февраль. В общежитии, как всегда, шумно. Включил электрочайник. Непривычно робкий стук в комнату. Виссариона обступили студенты-однокашники, староста группы Аня протянула ему телеграмму. От нестерпимой боли зашлось сердце, от коротких разящих слов померк в глазах свет: «УМЕР ПАПА ПОХОРОНЫ 12 МАМА».

В поезде Стражин долго крепился, сдерживая слёзы. Ночью не выдержал, плакал безутешно, уткнувшись лицом в подушку. Проснулся сосед, узнав, в чём дело, откупорил бутылку красного вина. Горькие слёзы мешались с терпким вином, а поезд мчал и мчал на юг. Раненым птенцом билась мысль: «Умер папа. Папка умер. Милая мама, как теперь ты?» Казалось, всё рухнуло, на кого теперь опереться, с кем поделиться сокровенными мыслями? Как жить?

По бульварам приморского города носился тёплый ветер, слизывая остатки снега. А в гостиной родного дома лежал в домовине в выходном синем костюме, осыпанный цветами, отец. Потом плыл впереди толпы и над ней гроб, а солнце неистовствовало. Протяжно и печально трубили тепловозы, провожая в последний путь старого машиниста. У кладбища набежали тучи, выплеснули на памятники и кресты пригоршни дождя. И опять небо – аквамарин. Мать Виссариона всё всхлипывала и жалостно причитала:

– Петечка, Петя! Голубь мой! Чому ж твое серденько не стучит? Чому спокинув нас, сокол мой?!

Трое суток не билось сердце старого машиниста паровоза, в прошлом круглого сироту, детдомовца, невинно репрессированного, отбывавшего срок заключения в тех местах, где начал трудовой путь его сын, журналист.