– Расступись, народ! – заорал я, как первый кандидат в балаганные. – А не то, гляди, ошпарю на хер!
– О, смотри! – Лидочка глазом не моргнула, а лишь бровью повела. – Отыскал, как приспичило.
И мне стало занятно, кто кого. Она Балаган, или Балаган её.
– Удружил, – Баранов принял через стол тарелку, куснул сало и взялся за ложку. – Сам готовил?
– Еще чего! – хихикнула Лидочка. – А вообще борщ на нём, это да. Это они с Сашей. А я не по первому.
– Сама прима, – сказал ей Баранов. – Куда ж еще первое! Тебе второе подавай, не греши, и третье с безешками.
– Ой, – сказала Лидок. – Шахерезада.
Баранов расправился с угощением без спешки, но неукоснительно. И я подумал, что в его манерах теперь изрядно проглядывают его питомцы. Кого б мне себе взять в подражание?
– А ты делай, как я, – сказал мне Баранов, отирая усы и одаривая всех благодарным взглядом. То ли впрямь мысли прочел, а, может, брал на арапа.
– Это как?
– А вот так! – махнул кулаком Баранов, и стол подпрыгнул и, со всем, что на нём, отряхнувшись, приосанился. – Надо взять, брат, да разогнуться.
– Как пить дать, пупсик. Вот послушай. Это я тебе говорю.
Стало тихо.
Балаган, смотри, не все перемалывал. Бдел у него за яркой площадностью, оказалось, безупречно сокрытый вкус. Не путали они себя, персонажи эти, ни со свалкой городской, ни с мусоровозами. Балаган накатил такую тишину, словно черный лес на болоте.
– Я ж теперь матрос, Ярик. С парусной яхты. В океане, думаю, так разогнет, что потом, пожал’те, учись сутулиться.
Полагаю, мои слова сочли за находчивость, и опять сделалось громко и опять весело, пуще прежнего. Подумал, что даже Баранову, укротителю, с такими персонажами не легче, чем с полосатыми.
– Ох, скорей бы уж он, Слава, туда отправлялся, – сказала Лидочка. – Всё равно ж не уймется, правда? пока не хлебнёт. Ну, в смысле этой их соленой романтики. Да и в любом смысле. Да, Ванюш? – и Лидок хотела тоже кулачком по столу, подстать богатому хозяину цирка из Свердловска, но звякнула лишь одинокая вилочка на другом конце стола и по другому поводу.
Баранов распушил усы и воздвиг новый тост за друга и спасителя.
А Лидок заново вгоняет во гроб:
– Ты, Ванюш, выпей. Не майся. Я ж понимаю.
Что бы вы про меня уже ни надумали, а согласитесь, как поступить мне, вы, блин, не знаете. Да и я вместе с вами.
– А и впрямь, Иван. Давай за встречу, как полагается? Компания отборная. Да, Александр Иваныч? – Санька с морским котиком куняют меж гостей на диване и потому выглядят вполне согласными. – Ну вот. Устами младенца.
– Накатил уже, сколько мог, – сказал я. – За всё, что было, поверь.
– Знаю, – сказал Баранов. – Я так. Дурака валяю.
И он пустился заново терзать их, хоть и не без выдумки, не без юмора, однако ж дотошным пересказом того, как кто-то кого-то зачем-то тащил по горам в ночи без луны и звезд, и почти без надежды.
– Это правда? – шепнула мне Лида.
– Как теперь знать?
Лида озадаченно уставилась на меня, а потом бесшумно рассмеялась.
– Ну, ты и тип.
Надо б мне было, конечно, оттуда выбраться и перекурить всё это на кухне. Но третье бегство от гостей противоречило б чувству соразмерности, что по Пушкину, как знаем, вкупе с сообразностью составляет нам добрый вкус. Не тот еще градус верховодил честным застольем. Не та минутка еще тикала на часах. Конечно, мне вряд ли поверят, что в той ситуации человек даст себе труд озаботиться этической стороной своего хаоса. А я вам так скажу, что либо этика у того человека всегда на положенном ей месте, то бишь, на главном, либо и браться тогда за неё ему не стоит, потому что она, этика, по случаю или пусть даже часто, но не всегда, а раз от раза, по утру ль, в вечеру ли, по большим военно-морским праздникам или дням национальной независимости, – это не этика вовсе, а ничто иное, как большое хамство. Вот. А Баранов давно уже дотянул тех двоих в ночи до своих, ну, и выпили дружно все без меня за меня, за спасителя укротителя, и давно уже все закусили всем, пока я над этикой ломал голову. И откуда вдруг ни возьмись, обнаружилось, что толкаю им тост, во весь рост, про суразности, мол, и сходимости, и про принцип Каши с теоремой Лагранжа, и про голубятни когда-то у нас во дворах, и про то, что голуби возвращались; я, пожалуй, им даже свой посвист втемяшил, да, потому как многие, видел, потом головой трясли, как с контузии, и в ушах себе теребили; и ни капли ж я, просто день чудит; Дар Событий суфлёром вдруг примостился над головой под лепниной в углу под Бахусом и меня проволок лабиринтом слов ко благому у тоста выходу, что друзья мы все и живем в любви, коли дружимся, коли любимся; фурор.
Читать дальше