Ольга Иженякова - Внуки районного прокурора

– Ты чавой-то Степаныч, на мальца мово ругашься? Я иду себе, значит, по дороге, гляжу в оба глаза и не верю, слива горемычная трясется, а это от твоих матерков, оказывается! Как не стыдно тебе, дитю пять лет на днях стукнуло, а ты…это ж малец невинный, ангелочек.

Она не успела договорить, как Степаныч грубо прервал ее:

– И ты туда же – нынче слыхал, одной ногой в могиле стоит, обивку для гроба атласную выпендрёжную заказала, а как кобеленыша защищать так вылезла, даром, что мхом поросла…

– Это я-то м охом поросла? Ах ты, гусь ощипанный! На себя-то глянь, да хорошо, ноги как штакетины таскаешь. Ты и в молодости-то справной походкой не отличался, все ходил вприсядку, на танцах стенку подпирал, выглядывал, чего-то высматривал, вынюхивал. Умным прикидывался. Мне твоя покойная Зоя все рассказала, и как вену резал, а потом можжевеловым соком смазывал, чтобы заражение крови вызвать и на войну не ходить… Молчишь, да я про тебя такое знаю! Видит Бог, если скажу, мало не покажется, сразу упекут, куда надо. Думаешь, дура я, и не догадываюсь, от чего Зойка-то умерла твоя?

– От старости умерла – буркнул дед. В семьдесят пять ишшо никто от молодости не уходил на тот свет…а старость всех забирает без разбору, имени-отчества не спрашиват.

– Вешай. Вешай лапшу, чай у кого-нибудь да ухи длинные, ослиные, но не у меня! Всю твою подноготную, как пить дать знаю. Мне, если хочешь знать, сама врачиха сказывала, что шанец у Зойки был. Но организм-то свой она износила. Сколько абортов делала? А? Чего молчишь? Бесстыжая твоя харя. Бабу угробил как картошку посадил!

– Ты чего это несешь – начал было оправдываться дед – ты глянь, тебя же дети слушают! Аж рты раскрыли… кобелята твои. Как не стыдно старые враки заново подымать! Какие аборты? Она больше трёх родить не могла. Вот те хрест! Ни стыда, ни совести…Я её как зеницу ока берёг, все видали, а не ты ли, голубушка у нас на «золотой» свадьбе ревела, белугой билась? Не ты ли говорила, что век прожила, а так и не познала бабьего счастья…

– Мне? Стыдно? Перед тобой что ли?

– Побойся Бога! Перед дитями малыми! Вон, твой фулиган выглядыват, интересно ему, вишь, аж кепка на уши сползла! Эх, карга старая, ни дать, ни взять. Зажилась ты на свете белом, зажилась…правильно, что с обивкой торопишься, беги, пока земля мягкая…

Неизвестно, сколько бы еще продолжалась ссора, но на улице появилась моя мама и повела бабулю в дом. Та была недовольна таким исходом дела, все вырывалась, кричала соседу пакости вдогонку. Не получилось у нее прощанья. А Степаныч, вконец расстроенный, достал из кармана перочинный нож и начал лак соскребать. Когда кто-то из соседей предложил ацетона, сосед совсем обиделся, взял клюшку, обругал всех и, хромая, поспешил домой.

Прабабушку в тот день ждало еще разочарование, расстроившись от того, что с соседом так и не простилась по-человечески, она решила на всякий случай проверить, все ли готово для похорон, чтобы потом не пришлось домашним тратиться. Внимательно оглядев ритуальные принадлежности, она не обнаружила свечей, которые были закуплены еще двадцать лет назад, как раз когда Виталик родился. Мы забыли сказать, что эти свечи Виталик три года назад унес на школьную дискотеку, тогда свет в одночасье везде отключили. Это был один из самых запоминающихся школьных вечеров. Брат домой пришел под утро, обалдевший, с женскими трусиками в кармане. А на вопрос матери, как они к нему попали, не моргнув глазом, сказал, нашел на школьном дворе, и, чтобы добру не пропадать, взял домой, по размеру они вроде как Юле подходят – то есть мне…

Я потом его этими трусиками чуть не задушила!

– Господи, да что же такое творится на свете белом – запричитала баба Нюра – двадцать два года назад хотела умереть, так, Маша говорит, ты поживи покаместь, как раз Мишку родила. Ну, первому правнуку, хто не нарадуется? Жили мы с дедом токмо ради него. Сашка следышком родился, счастье такое, беленький весь, кудряшки прям каракульча, глазки голубы – ну, херувимчик чисто, хоть икону с него пиши. Потом мой помер, и так грустно мне сделалось, печально, что уж было, за ним туда же засобиралась, дак потом дай-ко, поживу еще покаместь, сороковины справить, годовину, чтобы все было как у людей по-християнски. Нонче молодежь не умеет, как надобно, поминки-то справлять. Опосля, вот, Виталька, шалопай, появился. Чудной ребенок, я уж, было грешным делом подумала, уж не от еврея ли какого Машка родила, сам махонький, а хитрющий, ажно глаза сверкают, он даже ползал не как обычные дети вперед, а взад, взад, боялся, стало быть, голову расшибить. С ним-то мы все лиху натерпелись. Ух, паразит! Чего он только не вытворял и в брачное агентство мою карточку посылал, писал: «Интересная женщина, семьдесят восемь лет»… Ровно двадцать годов назад я как раз и смотрела, свечки здесь были. Толсты, парафиновы, что палец дроворуба. Куда ж они делись? А-ну как умру и свечек не будет? Стыдоба-то какая! Что люди скажут?