Мария Терехова: Путеводитель [рассказы]. бессознательное сознательное, выливающееся в мысли просто женщины

ты и я?

В коротком синем платье с голубой инфантильной ленточкой, перевязанной под грудью, дрожа, я выходила как будто не своими ногами на сцену под свои собственные слова, озвученные чужим голосом, эхом разлетающиеся по зрительному залу, полному ничего не понимающих людей, отскакивающие от всех четырех стен и попадающие тебе в уши. Мое внутреннее землетрясение выбивало из-под ног равновесие, а я, заряжаясь адреналином, натягивала подъемы и колени, выбрасывала батманы, естественной неестественностью изворачиваясь в созданных мною танцевальных фразах, рассказывала тебе о том, что внутри. А через восемь минут, станцевав, я рыдала на грязном полу за правой кулисой, растирая блестящие тени по раскрасневшемуся от успеха лицу, потому что очень тяжело говорить вслух о любви, ведь я о ней всегда молчу. Ты появился резко, сразу, накатил со всех сторон, где-то у подножия моего закулисного мира, на деревянном подступе к выходу на сцену, целовал мои синяки, обнимал всю большими руками, говорил, комментировал, шептал, а я ничего не слышала и не пыталась слушать, глотая твое присутствие, впитывая твой запах, клевала тебя куда-то мимо губ в промежутках между всхлипывающими кивками головы и размазывала мое настоящее счастье по щекам.

я и ты?

Гуляя по солнечному Арбату, влекомая реквиемом по нам, я писала девчачью глупость со вкусом мармелада на известный мне наизусть номер, не зная, прочтешь ли ты ее после стольких месяцев обоюдного, на самом деле одностороннего, молчания, твоего. Сумбурная переписка затянула меня в наше скудное прошлое и выплеснула на ступеньки у Юрия Долгорукого, где я ждала тебя час, два, кусая губы, ногти, мозг, слушая, как любимый трек, «абонент вне зоны действия сети», перетекая из нескончаемой минуты в еще более нескончаемую, намертво прирастая к этому памятнику, бульвару, городу, гоняя по ногам нервы теннисным мячиком. Пришел, забрал, втянул в себя, как дым сигареты, как будто навсегда, но все-таки в эпизоде. Лились проспекты, мосты, летело все мимо, куда-то в другие города, а я чувствовала только твою руку в своей, за которой буду волочиться столько лет, которую не смогу отпустить в ночь перед отъездом в Петербург через пару лет, и только если ее отрубить, что ты и сделаешь. А пока что были МХАТ, мечта и амбиции, было только это сегодня вперемежку с короткими больными поцелуями. Ты накрывал меня глубокими философскими фразами, читал стихи, делал непроницаемые глаза, касался лица, остывал и пылал, диктуя сюжет глупой девочке, боявшейся сказать одно неправильное слово и потерять тонкую связь. Какая все-таки потрясающая подлость лежит в основе теории относительности, как по-разному мы воспринимаем одно и то же событие – ты прожил день, делая ставку на поступление, но провалил экзамен, и вываливал личную обиду своего раздавленного эго на появившуюся откуда ни возьмись, но при этом так кстати влюбленную в тебя бывшую подружку. А у меня внутри горело, воевало, какой-то мексиканский кактус рос во мне сверху вниз и снизу вверх, валетом, и мне не хватало всего московского воздуха, чтобы утолить легкие. Мимоходом брошенное тобой безжалостное слово я ощущала животом, и где-то в пупке рождалась та самая тошнота, не как после пьяной ночи, а как от предчувствия дурного, но лишь ты касался волос и так смотрел в лицо, как будешь еще много раз смотреть, будто впервые видишь, но уже так давно любишь, что боль из живота щекоткой поднималась к груди, и билась в агонии оттого, что ее никто не слышит. Ты думал о многом, но не обо мне. А в конце дня этот черствый, не знающий пощады и живущий по своему расписанию, фирменный 25-ый выдернул меня из жаркого липкого дня, выкрал из твоих столичных лап, швырнул в вагон, плюнув вдогонку моими первыми в жизни Lacoste и охапкой слез. Потом, через много наших лет, тебе подарит ирисы девушка из соседнего общежития, незнакомая тебе, наблюдающая за тобой в коридорах и на сцене в поисках твоего взгляда при встрече, мечтающая увидеть в нем то, что довелось увидеть мне. Ты будешь вкладывать в ее ирисы смысл и говорить: «Это так странно: ты ходишь, бреешься по утрам и ешь пельмени, а какой-то человек тебя очень любит». Я была этой девочкой с ирисами тогда у Юрия Долгорукова, но ты не вкладывал в них смысл, и я уверена, что даже не помнил этот день. Ахматова написала Мандельштаму, как мне кажется, с ехидством «Мальчик сказал мне: „Как это больно!“, И мальчика очень жаль». Я не дарила ирисы, меня не жаль.