Аркадий Макаров: Орясина. Рассказы

Технология разделения ингредиентов проста необыкновенно: на ведро лака – пара килограммов поваренной соли, и мешать, вот именно, не помешивать, а интенсивно мешать деревянной лопаткой до тех пор, пока на лопатку не намотается смесь каучука и печной сажи, остальное – чистый спирт. Правда, цвет коньячный, а вкус совсем неподходящий. Но ребята пили. Однажды я, ради любопытства, попробовал тоже – с ног не сбило, но запах до сих пор в ноздрях стоит. По правде сказать – штука поганая. И на большого любителя.

Ребята над Лёней подсмеивались, но интернациональный долг пролетариата блюли и на участке терпели. Иногда Канышом называли – и всё. Шеллак он поставлял в бригаду по первому требованию.

Леня Каныш был роста небольшого, но парень крепкий, сбитый, упругий, чёрт, как тот окатыш каучуковый от шеллаковой основы. Волос простой, на зачёс – тогда так носили – русский мужик! От Бронштейна у него был, может быть только, один нос, мясистый и всегда мокрый. Поэтому Лёня имел такую обидную кличку. Но, что поделаешь, клички бывают и похуже? Всякие бывают клички…

У Лёни Каныша водились деньги всегда, и за это ребята его тоже терпели – можно было без лишних хлопот у него одолжиться.

Когда за растрату социалистической собственности посадили Гришанина, нашего начальника участка, то за ним следом загремел и Лёня, как материально ответственное лицо. Вот тогда-то мои пути с Канышом и разошлись: он пошёл в отсидку, а я, правда, с трудом, но поступил в институт.

Когда Лёня-Каныш вышел из тюряги, я уже получил образование инженера-механика, а он стал настоящим Леонидом Яковлевичем Бронштейном. И при новом режиме выиграл, конечно, он, а не я.

Леонид Яковлевич Бронштейн сразу же обзавёлся связями и вскоре был назначен управляющим того самого филиала московского банка, в котором я и стал служить охранником. Наши дороги опять сошлись, но на разных уровнях, как в курятнике на насестах.

Вот Бронштейн Лёня и философствует – мол, чем меньше кормить собак, тем вернее они служат.

Сижу я теперь в охранной подсобке и слушаю стенания ветра предвещающего холодную зиму.

Воскресный день – выходной в банке. Лёня Бронштейн, забыв свою простецкую кличку, вино пьёт под балычок, а я у него, вроде, как на шухере, на атасе стою…

А всё начиналось лучезарно и весело: женщина, в отделе кадров посмотрев на мою комсомольскую путёвку, со вздохом стала вписывать мою фамилию в новенькую трудовую книжку, где я стал числиться учеником слесаря-монтажника.

– Рано тебе ещё в эту жизнь кунаться – сказала она, протягивая мне обратно, только вчера полученный, аттестат зрелости, где оценками можно было бы и похвалиться.

Что она понимала, эта очкастая старушенция в той трудовой мужской жизни, испытать которую мне так хотелось? Ладони чесались

Тогда мне казалось, что к ней, мужской жизни, я вполне подготовлен. У кого их не было, ошибок молодости?!

В большой комнате рабочего общежития меня встретили сразу шесть пар насмешливых глаз.

– Будем прописываться, или как? – сказал чернявый парень примерно моего возраста в синей трикотажной майке, густо высморкавшись в новенькое свёрнутое солдатским треугольником, полотенце.

Чисто убранная и заправленная кровать, на казённом ворсистом одеяле, которого лежало полотенце, говорила о том, что и кровать эта, и полотенце оказавшееся теперь в руках хамоватого человека, должно принадлежать мне и никому более.

Врезать бы ему сопатому в челюсть, да народ не поймёт. Потопчут. Вон они какие!..

Я, притворившись простачком, сказал, что прописался уже, утром ещё, а паспорт мой у коменданта общежития, если нужно, я завтра принесу показать…

Быстрый. Мышиный взгляд чернявого сразу же перекинулся на всю остальную братию. И тут, в один момент радостно взвизгнули сетки на железных койках, и вперемежку с матерками по просторной комнате рассыпался простуженный кашляющий смех:

– Пропиши его, Каныш! Пропиши!

«Каныш» взметнул перед моим носом кулак, раздумывая, куда ударить – в челюсть или в глаз?

В одно мгновение я понял, что разыгрывать деревенского дурачка не стоит, и, вытащив из-за пазухи бутылку водки, с размаху, ухарски, поставил её на стол.

– Уух! – сказала комната, и все разом засуетились.

– Что же ты, гад, закуски не взял? – примериваясь к бутылке, сразу же опустил сухой кулак недавний обидчик.

– Ну, ты даёшь, Каныш! Пить да закусывать, – зачем тогда пить? Не запьянеешь! – сказал здоровенный саженистый парень, поднимаясь с взвизгнувшей койки. Здесь он был, по всему видать, за авторитета. – Разливай на всех! – кинул он, ставшему сразу услужистым, тому, кто меня только что хотел «прописывать».