«Да и в литературе, Бог мой, в литературе! – заметался Гоголь в душевном отчаянье. – Что у меня было своего? „Ревизор“ и „Мёртвые души“ – и те, говоря справедливо, не вполне мои: идеи и направленья сюжетов подарены мне любезным Пушкиным, а я лишь ловкий переписчик…»
Он бешено, косо подскочил к полке, схватил лежавшую ближе книжку – это было последнее издание сборника «Миргород» – и лихорадочно стал листать страницы. Наконец, задержался, ткнул указательным, уже негнущимся, пальцем в какую-то застывшую от этого свирепого тычка строку и, с внимательно вслушивающимся, как при ноющей сердечной боли, посеревшим лицом, едва переводя дыхание, бегло прочитал вслух: – «Зубы его страшно ударялись ряд о ряд, в судорогах задёргались его губы, и, дико взвизгивая, понеслись заклинания». – Затем закричал горячечно, зло: – Безграмотный «Вий»! – и, широко размахнувшись, швырнул распахнутую книжку в стену. Она стукнулась и, прощально шелестя, осела и беззащитным бумажным комком замерла на полу.
«Ладно, духовная низость „Вия“, незнанье начал русской грамматики, ладно, – подумал потом, уже несколько успокоившись, Николай Васильевич. – У меня есть все условия для труда, все кроме таланта». Руки его затряслись, когда он взял с полки том похождений Чичикова. «Это моё самое любимое детище, на белом свете нет ничего, что я любил бы больше, чем эти ровные красивые листки», – не торопясь, внятно размышлял он далее, держа книгу. Он нежно тискал её, гладил нервно-бережно, как желанную женщину, даже нюхал переплёт. На случайно подвернувшейся странице в глаза ему луковично брызнула фраза: «Во рту как эскадрон переночевал». Он закрыл книгу, с обморочной неловкостью уронил её на место, задумался; по щекам покатились тихие предательские слёзы, но он не утирал их. «Эта фраза, Ноздрёва, – придирчиво рассудил он, – по`шло, точнее, водевильно смешна, но не комически смешна».
Ночь иссиня зачернела. Её липкие сгустки совсем материально плавали за окном. Гоголь потерял ощущение времени; захотелось есть, но, поскольку не ужинал, в желудке образовалась остро сосущая пустота и размашистой резью ударила вниз. От боли он повалился в кресло. Отдышался. Прислушался к себе: тело опять обмануло недуг, хитро прикинувшись спящим, отсутствующим, и боль помаленьку отпустила. Надолго ли? Надо было поскорее думать. Всё успеть додумать. О чём? Да о «Мёртвых душах» же.
«А зачем о них? – спросил он себя через минуту, будто запамятовал. – Зачем, зачем всё это? Зачем я работаю, надрывно размышляю, если… – и тут он привычно вздрогнул от непримиримой честности подкатывающего признания самому себе, – если… – последнее усилие, и доминанта будет определена, – если у меня до сих пор нет женщины? Что я без неё? И зачем я жил? Кто, наконец, как не моя женщина, мог бы быть лучшим и строжайшим ценителем моих творений, первым моим цензором и советчиком? Вся работа, всё дело моей жизни, в сущности, оказались бесплодны, ибо вдохновлялись они всегда женщиной, но, когда та или другая часть моих трудов бывали завершены, поднести их было некому…»
Немного погодя он придумал, что даже не в любви да совете суть, вернее, не только в них, но также и в его беспомощности – почему он избегал женщин как в жизни, так и на чистых, сокровенных листах? Он мечтал, о да, всегда мечтал допустить женщину главным персонажем своего самого великого, самого выстраданного творения, но, не умея начать о ней, как-то незаметно всё откладывал мучительную работу, название грандиозной повести забылось, поизносилось в памяти, он стал бояться и изгонять самый призрак женщины со страниц многих своих произведений.
В тех же его вещах, где без женского персонажа никак нельзя было обойтись, вместо чудесного облика проступал какой-то смешной и страшный скелет. Проклятое малодушие. «О чём я писал и что я знаю в сей жизни, ежели я не знал прежде и не знаю даже теперь наиболее простого и с тем вместе извечно основополагающего – женщину?» Проклятое малодушие. Ответа не получить.
Утро, день, вечер и ночь одиннадцатого февраля его мозг трудился упорно как никогда и потому оказался вполне подготовленным к выяснению и постижению высшей, последней для его личности истины. Его осенило, словно мгновенно укололо холодной щедрою иглой – туда, где у человека скрывается неповоротливый подчас разум, и мысли хлынули вовне широким, сплошным, безостановочным потоком.
Нужно уйти из жизни незаметно, а прежде чем уйти, необходимо успеть всю собственную прежнюю жизнь сделать незамеченной… следует перечеркнуть всю свою жизнь, дабы она стала никому не известной, ни единому человеку не известной, но зато подлинной, светлой и полнокровной. Воистину богоугодной. Надобно отказаться от всего, что препятствует спокойной, зыбкой жизни, надобно раствориться в ней без остатка, сравняться с безликой и бесконечной людскою массой, стать подобным ей, ею, чтобы никто не посмел быть ему, как и ей, судьёй и не имел любопытства копаться в его беззащитных мощах спустя годы…
Читать дальше