Валерий Роот - Судьба карает безответных, или Враки

героя. Импонировали его самобытность и неординарность, оригинальные объяснения его поведения; напряженная внутренняя жизнь, которая перекликалась с внутренней жизнью Чужого; тонкая духовность, душевные переживания, даже кое-какая закомплексованность: есть, значит, или, по крайней мере, были люди, близкие ему по духу! Значит, он не одинок в этом мире! Но одновременно – тревожный симптом: такие люди, они в художественных произведениях, а в реальной жизни он их не знал, не видел, не встречал, то есть в лучшем случае, если они не выдуманы, они разбросаны во времени и пространстве, песчинки Вселенной. Это как в одной очень красивой, поразительной научной гипотезе по физике, описанной в каком-то журнале: если что-либо случается в какой-нибудь точке Вселенной, если как бы дернуть за невидимую нить, это моментально отзывается в любой другой ее точке, будто немой крик. Если продолжить сопоставление, – это как внутриатомные слабые взаимодействия, которые в действительности самые сильные, как духовная связь. Нематериальная или почти нематериальная, невидимая, как поле, гармоничная паутинка, пронизывающая мироздание. Почти ирреальная в своей призрачности, словно неведомое поле, словно шестое чувство. Ну, а в быту Чужой словно предчувствовал: в будущей своей жизни в этой стране самодуров он постоянно сталкивается с карикатурно-уродливыми, нравственно извращенными человеческими душами, просто черт знает что! Когда он ведет себя совершенно естественно или пытается поступать и общаться по-человечески, получается только хуже; его принимают за кого угодно, но только не за того, кто он есть; в определенные важные периоды его жизни ему попадаются прямо-таки музейные экземпляры ядовитых людей, нервной распущенности! Нет, не проходит нынче вариант Николеньки Иртеньева или «Подростка прежних времен» Ф. Мориака, их просто не понимают, могут «не заметить» на улице при встрече, зато какой-нибудь пустоголовый болтун – всегда на виду, потому что он «свой, простой, рубаха-парень». В детстве, прочитав «Вечера на хуторе близь Диканьки», он дома долго представлял, как с наступлением сумерек из дальней темной комнатки вылезают разные чудища, скелеты; ему становилось чаще всего страшно, и он убегал на кухню, где возилась бабушка. Знать бы ему тогда, что не сказочных, а вполне реальных, в человеческом облике чудищ надо бояться и быть готовым отразить их людоедские поползновения! Но это в будущей жизни. А пока, во время ночного чтения, он про себя отметил, что человек – существо сложное и имеет право быть непохожим на других. Нестандартность – это норма, можно было бы добавить ныне.

Есенин, Маяковский. Особого впечатления поэзия в те годы не производит, разве что отдельные строфы, да еще потому, что он знает о самоубийстве Есенина. Вдруг ему говорят, что тот, кто написал «… В этой жизни умереть не ново. Сделать жизнь – значительно трудней», сам тоже покончил самоубийством. Это его поражает. Маяковский? Такой мужественный, такие энергичные, громкие стихи… Застрелился? Почему? Почему! Да разве, исполняя школьную программу, преподаватель скажет на уроках, что поэта просто-напросто затравили! Потом уже, намного позднее, Чужой установил суть, но догадываться-то он догадывался. В те минуты он лишь выдал: «Да, жизнь – вещь сложная». Та, у кого он получил сведения, преподаватель французского языка, очень симпатичная женщина, всегда умевшая по-человечески, живо и интересно побеседовать, невольно располагала к себе. Нахалитэй вопийант. Как вы думаете, что это такое? Это русское «вопиющее нахальство», произнесенное по моделям французского словообразования, с французскими окончаниями. Ее изобретение. Но даже если не она лично автор, то все равно говорила им она, ей выражение нравилось. Им оно нравилось ужасно, повторяли его постоянно. Тоже способ обучения. У нее были всегда веселые, насмешливые, увлекающие за собой глаза, и все в ее живом облике выдавало настоящую француженку не только по профессии, но и по происхождению. Она осталась самым, пожалуй, по-человечески запомнившимся преподавателем из всех и научила многому, а ведь ничего особенного не делала, так, легкий стиль. Она была против полной милитаризации жизни воспитанников, против казарменной сухости и жесткости: «Они же дети, нужно знать, что с каждым из них происходит, нельзя всех – под одну гребенку». «Ничего!» – ответствовали ей офицеры. И то правда, какое уж тут «чего», когда эта самая милитаризация распространилась на все общество, по крайней мере, на область труда! Чужому хотелось поговорить с ней о личном, особенно когда бывало тяжело на душе, хотелось душевного, а может быть женского тепла, разобраться кое в чем, – мало ли проблем у подрастающего человека, да еще прибавилось половое влечение, – но это ему казалось неудобным и не по-мужски… Забредя в кабинет иностранного языка, где она с другой учительницей проверяет тетради, он садится около них, пытается выразить свое, но вместо этого только краснеет… Если хотелось плакать, он не позволял себе такого открыто, на людях.