Евгений Финкель - Дети Грауэрмана. Роман-рассказка

Нескольких дней от роду я оказался в нашей комнате на Никитских – неподалеку от места рождения. Вернее, в половинке комнаты площадью 12 квадратных метров. Там уже жили Бабаня, дед Гриша, папа и мама.

Скоро комната выросла в размерах – снесли картонную стену, за которой проживали наши родственники, получившие другое жилье.

Комната на Никитских. Наш дом. Больше ни одно место на свете я так и не почувствовал своим домом. В нашей комнате было всё, что нужно. Правда, обычно в ней не было мамы и папы. Это была комната Бабани и деда Гриши.

Бабаня была родом из Климовичей, дед Гриша – то ли из Бобринца, то ли из Кривого Рога. С мамиными родителями было еще интересней. Ее папа родился в Харбине – на севере Китая, а мама – во Владимире. И моя мама рассказывала, что мама ее мамы была цыганкой.

Дедушка, как и папа, носил фамилию Финкель. Бабаня – Шапиро. Мамин папа – Кац. Мамина мама – Платонова. А я – Рыжик. Это было подозрительно.

Наверное, меня в детстве украли.

Осознал я себя года в два с половиной. Зима 1941—42. Мы в эвакуации. Татарстан, деревня Спасское, в 15 километрах от Бугульмы.

Первое, что я о себе помню: очень хочется есть. Сосущее чувство голода.

Цепляюсь за мамину юбку: «М-а-а-м! Дай картошечки!» Я знаю, что у мамы есть беленький холщовый мешочек, а в нём сушёные тоненькие-тоненькие лепестки «картошечки». Мама даёт скупо. Мешочек маленький, а есть очень хочется. Очень. И мы плачем.

В Спасском нас было много: мама, деда, тетя Соня и тётя Маня (мамины сёстры). Соня работала в лаборатории на молокозаводе, определяла жирность молока. У неё была маленькая бутылочка – грамм на 100, не больше. Она прятала её на груди и приносила мне молоко. Так я выжил.

Когда кончилась война, и я подрос, мама объяснила мне, что за моё «маленькое» молоко Соне могли дать большой срок.

Маня создала глазной «лазарет» и пыталась лечить трахому, которой болел в селе каждый второй. Мама к лету 1942-го организовала что-то вроде детского сада.

Дедушка Марк Моисеевич. Мамин папа. Маленький. Спасское носило его на руках. Мужиков не было, а этот «мелкий жид» умел всё: он перечинил в селе упряжь и обувь, резал ложки, смастерил «из ничего» кузню и что-то там стучал (железа в селе практически не было).

Дед меня любил. Я был его последний внук. Двоюродные братья ревновали.

В Спасском я спал на лавке, в щелях жили клопы. Я был весь в волдырях. Мы с дедом объявили клопам войну. Дед сделал мне деревянный молоток и выдавал мне деревянные клинышки. Я забивал клинышки в щели, а дед потом ровнял клинышки ножом. Мы клопов победили. Почти.

Зимой 1943—44 с фронта на побывку приехал папа, но перед этим у мамы случился тиф. Мама чуть не умерла. И у неё отрезали косу. У мамы коса была толстая, почти до колен. Маму побрили. Но косу ей отдали после «санобработки». Коса стала жесткой и чужой. А была мягкая. Я любил с косой играть.

Приехал папа. Мама была очень-очень маленькая и очень-очень худая. Папа носил её на руках и плакал. Они спали на печке, и мама тихонько плакала.

Папа пробыл несколько дней и уехал. Он приехал в дохе и командирском белом полушубке, а уехал в белье. Его завернули в доху «до вагона».

А у нас появилась коза Катька, и ещё нам дали почти полный мешок мёрзлой картошки и полмешка зерна. Дед тут же сделал ручную меленку. Мы её крутили.

Помню лето 1944-го. Я совсем взрослый, мне скоро пять лет. Я сижу на высоком холме, в траве, и вокруг полно земляники. Где-то недалеко мама и другие дети. Я объелся ягодой и сейчас нанизываю её на травинки. Надо сделать четыре травинки (я уже немного умею считать): маме, дедушке, Соне и Мане. Когда ягоды собраны… я их съедаю, смеюсь и начинаю всё снова.

Осенью мы вернулись в Москву.

Помню зиму 1944—45. Очень много снега. Тогда вообще были снежные зимы и сильные морозы. Дорожного движения, в нынешнем понимании, не было.

Сейчас только на старых фотографиях можно увидеть ворота нашего дома «у Никитских Ворот» (в детстве я был убеждён, что «Никитские Ворота» – это ворота нашего дома).

Так вот: в сильные морозы и метели переставали ходить трамваи, в том числе и наша «Аннушка», а снега дворник нагребал к задним воротам столько, что кататься на санках можно было на обе стороны: и во двор, и в Столовый переулок.

Снег дворник топил в «снеготопке» – большой бочке с трубой и топкой, где сжигался всякий горючий мусор. Дворник был один, но во дворе круглый год было чисто, и он ещё топил зимой углём все четыре котельные (корпусов было четыре, и котельные центрального отопления у каждого корпуса были свои; газ в котельные и в квартиры дали в начале пятидесятых), а ночью, с 11 часов, дежурил «на воротах». Ночью во двор могли пройти только «свои». Дворник был «дореволюционный» и очень дорожил своим местом.