– Ты, пожалуй, единственный. И если бы я тогда , в день рождения, тебя впустил, ты бы потом, может статься, и не принял меня.
– Ловкая риторика, – насмешливо похвалил Женя, – почему же я бы тебя не принял?
– Это непростой вопрос. Сразу я и сам не могу на него ответить. Я ведь не всё могу объяснить.
– Неужели?
– Хотя нет, наверное, могу. Я приберег для тебя тот не даденый тебе же праздник. Потом я все равно его тебе дал. Вот почему мой выверт на пороге не был предательством.
– Наверное, ты прав, – преданно посмотрел Женя.
Филя сразу его преданностью воспользовался.
– Моя прошлая невеста объявилась на днях. Я просто не знаю, что делать и как к ней относиться. Ты, будучи человеком извне, человеком обстоятельств, вдруг надоумишь меня?
– У меня, ты знаешь, по части таких обстоятельств мало опыта, можно сказать, его нет совсем, – напомнил Женя.
– То и ценно. Ты не примеряешь на себя.
– Почему ты думаешь, что не примеряю? В примерке обстоятельств особая фантастичность и одновременно особая достоверность. Я бы даже сказал, очевидность.
– В несбыточности?
– Как раз наоборот, – возразил Женя, – всё сбудется. В этой фантастичности заключено особого свойства ясновидение. Всё сбудется, но неожиданным образом.
– Я вот и рассчитываю на твое ясновидение, – подлаживался Филя.
– Но это мое ясновидение, – вступился Женя, – а у тебя должно быть свое. Ты придерживал от меня свой праздник. Я придержу от тебя свои прозрения.
– Это месть? – осведомился Филя.
– Хочешь – так думай, – разрешил Женя.
– Но я-то потом выложил перед тобой свой праздник, – усовестил Филя.
– Вот именно что выложил. Что ты хочешь услышать? Нонна, конечно, замечательная, но свитер ее, конечно, странен. Я не понял ее свитера. А ту прошлую твою девушку я не знаю, как ни крути. Ты тогда меня не пустил, никакое ясновидение здесь не поможет.
– Но меня ведь ты хорошо знаешь.
– Да, но не так хорошо, как ты знаешь меня. Когда человека видят насквозь, ему непросто отвечать тем же. Прозрачен только один, а как две прозрачности могут глядеться взаимно насквозь?
– Ты знаешь, я по физике… пять, два, пять, два. Пять, когда ты за меня контрольные писал, а два, когда я к доске выходил. Но все-таки мне представляется, что две прозрачности могут… Вода и небо, например.
– Вода и небо… – насмешливо повторил Женя, похоже, с высоты своих знаний по физике. – Нет, тебя видеть насквозь я не могу.
– Страшно? – предположил Филя.
– Слишком волнительно. Хочется плакать или смеяться. Непонятно. Тяжело. Переполняет что-то. Нужна, наверное, изрядная доля цинизма в античном смысле, какого-то особого бесстрастия, которое я пока не обрел. Можно даже сказать, что ты мешаешь мне это бесстрастие обрести.
Разговор довел до подъезда Подоконникова, но и вернул обратно к подъезду Клёнова. Традиция. Клёнов провожал Подоконникова, после чего Подоконников ответно провожал Клёнова и стоял, словно надеялся, что Филя, может быть, проводит его. Раз и случилось: Филя заново проводил Женю, но Женя и тогда все равно проводил Филю ответно, опять мешкал перед подъездом, не смея уйти, тем не отпуская Филю.
Сравнимо с тем, как Филя на водохранилище, в шири растворившем, выудившем из-за елей горизонт, означенный не видимым за елями и елями Ленинградским проспектом, переплыл на другой берег. Водохранилище растворяло и пловца, как каплю синих чернил в стеклянной банке. Пловец, как младенец в жестяном корыте, заполнял всю ширь, но одновременно делался невидим с берега. Даша изо всех сил щурила и так резкие, как твердые грифельные штрихи, глаза. Все лицо уже отштриховалось тревогой и сама бросилась в воду. Филя вернулся от другого берега, два километра туда, одинаково обратно. Разминулись, словно Даша перетекла по влажной нише неба, из которой Филю выплеснул, как случайный лепесток, полуденный круговорот окоема. Стекла молочной каплей по вызолоченному липовому своду небесной Хохломы, по эмали бидонной бирюзы, по груди такой белой, словно молоко выступило из нее, как из творога, по розовой яшме продрогших и сгоревших на секущем солнце бедер, к которым впору мятежным лбом, как к имперской колонне; в стекшей молочной мути ближе колыхание тропически яркой донной мякоти, чутко и четко податливой лучистым окулярам наводненного птичьего ветра и сразу разлагающейся в руках, как вареный с яйцом щавель. Свидетели, инертно осваивающие песчаную дюну, не скрыли, что девушка переволновалась не на шутку, мимо шутки, и поплыла за ним. Филя заново сошел в воду, опять детское купание в корыте, материнские пальцы нежат затылок в воде, оцинкованные борта гудят, как колокол на ветру. Опять – лодка прошла по другой грани отблеска, опять пучинная отара спрятала Одиссея от Пенелопы, перевозимой женихами в лодке обратно. Признались очевидцы на другом берегу, что да, приплыла, вышла из волн, словно со дна взошла. Речное бледное сокровище. Но будто не решилась под самый вечер обратно на дно, сразу свыклась с социумом, сразу зажглась, как кувшинка, человечьим огнем, попросилась жалобно и азартно в лодку. И ее перевезли, недоумевая ее донной красоте. Напоследях переплыл Филя водохранилище. Волны уже не замечали его – то ли охладели к нему под вечер, то ли приняли за своего и проходили насквозь ознобом. Синий и кристально-прозрачный, с набухшими от боли, как рыбьи пузыри, мышцами Филя выбрел из воды к яркой, как песок, на котором сидела, Даше. Она накрыла его пестрым полотенцем, как взмыленного жеребца попоной, и принялась им пристально любоваться, как сизым жеребцом.
Читать дальше