Array Сборник - Ялос-2016. Сборник Ялтинского международного литературно-музыкального фестиваля

Мне на мир обидеться можно тоже,
да стерпел я всё, как утёнок гадкий:
или в морду бил он, иль корчил рожи,
иль форсил, блатные являя повадки.
Это было после войны Великой,
груб и нагл он был, и ни грамма лака,
а потом лицом вдруг, иль даже ликом,
обернулся ко мне, и я заплакал.
Я заплакал о том, что лишён был детства,
безотцовщиной был, беспризорным, нищим,
никуда от этого мне не деться,
хоть живу роскошно и завален пищей.
Мне на мир обидеться можно было,
потому что светлого было мало:
зла душа не держит, но не забыла
ничего, хоть долго не понимала,
что нельзя так жить, как тогда мы жили,
что любовь спасает, а не окопы;
иль такая страна нам досталась, или
сами мы никудышные, недотёпы…

Это было в эпоху взросленья,
ну а прошлое – лучше не тронь,
пробиваюсь к прозренью сквозь лень я,
как сквозь марлю москит на огонь.
Я хотел бы забыть – не забуду
эту драку, а всё – «слабый пол»:
сбил его апперкотом на груду
(хорошо, что песка) – и пошёл.
Сотрясение мозга – не драма,
поваляйся, как срубленный сном.
И моя миловидная дама
хохотала в кафе над вином…
В общем, стал он тогда инвалидом,
ах, не видеть его бы в упор,
но при встречах хиреющим видом
достаёт он меня до сих пор…

Это было в другую эпоху —
был там каждый и молод, и хват;
получилось, ей-богу, неплохо,
он, конечно же, сам виноват.
Что ж теперь и казнюсь, и жалею,
даже пробовал чем-то помочь;
вот, хромая, он входит в аллею,
я спешу из аллеи той прочь.
Наша пассия, хоть и не скоро,
вышла замуж, как сотни богинь,
и я вижу: причина раздора
смехотворной была, как ни кинь…

Штормит, штормит, на набережной пусто.
Ларёк у пляжа – без окна – разбит.
На грядках туч забытою капустой
больное солнце ветер теребит.
Апрель какой-то не южнобережный:
то дождь, то шторм, то скука – хоть убей! —
бульдог бровастый, как собачий Брежнев,
от суки оттесняет кобелей.
Он фаворит, он дышит хрипло, слюни
роняет эта морда на газон;
такой пейзаж не встретите в июне,
да и апрелю нетипичен он.
В горах темно, ущелья мрачны, дики,
смотреть на них и то – тоска и жуть;
когда в Аид спускался к Эвридике,
таким, наверно, был Орфея путь.
Надеюсь, к Пасхе всё пройдёт, но что-то
не клеится, везде сплошной урон;
крик чаек, их голодная икота,
нервирует нахохленных ворон.
Те каркают в своих промозглых кронах,
тревожат мной забытую мигрень,
и женские глаза, как на иконах,
печальны и светлы который день.
А всё равно я не представлю даже
на краткий миг, чему свидетель стих,
что могут эти горы, эти пляжи
жить без меня, а я могу без них.
Как поплавок, ныряет сейнер в море,
то взмоет вверх, то скроется из глаз,
я не люблю трагических историй,
поэтому он в порт войдёт сейчас.
А в сквере мокром шум прибоя гулок,
то стихнет, то накатится волной,
когда сверну я к дому в переулок,
он долго будет слышен за спиной…

Вектор времени сдвинут, скукожен
и привинчен к стене бытия.
– Это кто там женой не ухожен?
– Это я, – говорю, – это я!
Выйду утром – рассветная дымка,
облачишек бегучая рать.
Проиграл я финал поединка
с жизнью, если, конечно, не врать.
Ни подруги весёлой, ни друга,
с кем бы душу я мог отвести,
я давно уже вышел из круга,
где корыстность была не в чести.
Той страны уже нету в помине,
те святыни низвергнуты, вот,
но, подобна замедленной мине,
ностальгия о прошлом живёт.
Там писались стихи без надрыва,
там я цепок был на вираже,
там т а к и е просторы с обрыва
открывались над морем душе!
Что метафоры? К ним не стремлюсь я,
но, почувствовав прежнюю прыть,
я гимнастом, взлетевшим на брусья,
вновь хотел бы себя ощутить.
Да куда? Вектор времени скомкан.
Неприступно стоит Куш-Кая.
– Это кто там хромает с котомкой?
– Это я, – говорю, – это я!..

Опять на море шторм и неуют,
опять звереет ветер одичалый,
горят иллюминаторы кают
большого теплохода у причала.
Он, как магнит, притягивает взгляд
к надстройкам и радарам за трубою;
я не забыл, как пару лет назад
в круизе отдыхали мы с тобою.
И музыка слышна, и вроде джаз,
и вроде даже хоровое пенье,
луна отполирована, как таз
для варки алычового варенья.
Вздыхает бухта, и во тьму маяк
лучи бросает, лунный свет на крышах,
через Горсад пойду неспешно я к
театру Чехова, чтоб прочитать афиши.
Огней так много в ялтинской ночи,
что стал желанным сумрак для поэта:
сверчки – ночные эти скрипачи —
в кустах не умолкают до рассвета.
А ветер в море бесится, он псих,
барашки гонит он, валы пихает,
врываясь ненароком в этот стих
и вырваться не в силах, он стихает.
А потому что грозный Аю-Даг
сбил спесь с него, что, в общем-то, не странно,
и звёзды – эти скопища бродяг —
поразбрелись по кромкам гор туманных.
Когда заря позолотит восток
и потянусь, превозмогая лень, я,
в могучих кронах истинный восторг
охватит в Ялте птичье населенье.
И окна заблестят, начнёт светать,
и, как гласит народная примета,
весь шторм ночной тихонько, словно тать,
за мысом Ай-Тодор исчезнет где-то…